Секрет черного шелка

Maler und Muse

На следующий вечер Дора всё же переступила порог мастерской. Воздух здесь был густым, словно сироп — терпкий аромат льняного масла смешивался с едкими нотами скипидара и запахом старых лаков. Пыль кружилась медленным вальсом, оседая на гипсовые бюсты. Конрад встретил её у мольберта, на котором красовался начатый эскиз — женский профиль, едва намеченный углём. Призрак, застрявший между мирами. — Я согласна на один этюд, — голос Доры прозвучал неожиданно громко в этой давящей тишине, — но при условии… — Замечательно! — Конрад потирал руки с таким видом, будто получил в подарок редкую антикварную безделушку. — Вы будете писать меня в образе героини из легенд, мифологии или истории. — Пальцы Доры поиграли складками платья. — Репутация, понимаете ли. Даже ради искусства есть границы, которые порядочная женщина не переступает. — О, это даже лучше! — Конрад уже лихорадочно рылся в эскизах, разбрасывая листы по полу. — Какую именно героиню вы себе представляете? Кассандра в момент пророчества? Моргана, застывшая между местью и страстью? А может, Саломея, чей танец дороже жизни? — Клеопатра. Голос Доры прозвучал твёрдо, но где-то в глубине — там, где прятались старые мечты — дрогнул. Она вспомнила свою крохотную каморку под театральной крышей, где по вечерам, при свете коптящей керосиновой лампы, разыгрывала сцену смерти перед треснувшим зеркалом. Сжимала в руке пузырёк от духов — «флакон с ядом» — и шептала заученные слова, представляя, как занавес падает под гром аплодисментов. «Опять свою египетскую комедию репетируешь?» — хохотала соседка-гримёрша через стенку. Но Дора не слышала. В тусклом отражении она видела не жалкую статистку, а царицу — гордую, недосягаемую, обречённую. Театр когда-то казался порталом в другую жизнь. Сцена — тем самым волшебным зеркалом, в котором, наконец, проступит истинное лицо Доры: не «девушки с кувшином», не «придворной дамы №3», а Клеопатры. Но иллюзии длились недолго. Провинциальные подмостки быстро научили её правде: роли третьего плана, потрёпанные костюмы, вонь гримёрки, пропитанной потом и дешёвой помадой. Мечты растворились, как тушь в грязной воде. Теперь, спустя годы, судьба в насмешку подбрасывала ей этот шанс — сыграть Клеопатру не на замызганных подмостках провинциального театра, а перед мольбертом художника третьего ряда. Не шедевр для Лувра, не картина, что войдёт в историю — просто очередной холст, который через год пылился бы где-то на чердаке среди десятков других. Но для Доры и это было чем-то. Хоть бледной тенью той славы, о которой она грезила. — Вы уверены, что хотите именно Клеопатру? — Конрад замер, кисть застыла в его пальцах, как заколдованная. Его взгляд, тяжёлый и оценивающий, медленно проплыл по силуэту Доры, будто он уже представлял композицию будущего полотна. — Это потребует определённой смелости. Дора не ответила. Пальцы её скользнули к застёжкам платья — сначала распустили шнуровку, затем крючки на рукавах. Ткань с шелестом упала к её ногам, как театральный занавес в конце акта. В тонкой сорочке, почти не скрывающей очертаний тела, Дора опустилась на выцветшую парчу кушетки. Каждое движение было отточенным — спина изогнулась, запрокинутая голова обнажила горло, рука замерла в последнем трагическом жесте. «Наконец-то дурацкие репетиции пригодились», — мелькнуло в мыслях. Дора чуть повернулась, так, что тень соблазнительно легла в ложбинку между грудями. — Не двигайтесь… да, именно так! — голос Конрада звучал хрипло. Он писал яростно, будто боялся, что образ вот-вот исчезнет. Минуты тянулись, превращаясь в часы. Тело онемело, мышцы горели от напряжения, но Дора оставалась неподвижной — статуей умирающей царицы. Сквозь полуприкрытые веки она видела, как Конрад прищуривается, как его пальцы сжимают кисть всё агрессивнее, будто он действительно пытается запечатлеть не просто тело, а сам момент смерти. И вдруг — лёгкий звон стекла, шелест юбок, и в мастерскую впорхнула Одетта. Её полупрозрачный халат скорее подчёркивал, чем скрывал формы, а каждый шаг был исполнен кошачьей грации. — Что за трагедию вы тут устроили? — Одетта рассмеялась, и её смех рассыпался по мастерской, как брызги дешёвого шампанского. Она игриво склонилась над Дорой, и тонкий аромат жасмина смешался с запахом красок: — Ну что, моя царица, не хочешь глотнуть жизни? Или яд аспида уже окончательно проник в твои вены? Дора приподняла веки. Одетта изящным жестом расставила перед ней две бутылки с пожелтевшими этикетками. — Вот «Власть любви»… — Её палец, лёгкий как крыло мотылька, скользнул по стеклу. — На вкус — словно знойное лето в долине Мозеля: сладостное, но коварное. Оно целует губы, прежде чем ужалить сердце. А это… — ноготь лениво постучал по второй бутылке, —«Меланхолия». Вкус пепла и дыма. Для натур утончённых и безнадёжно разбитых. Хотите попробовать отчаяние на вкус? — Вы рассказываете, как поэтесса, — губы Доры дрогнули в полуулыбке, когда её пальцы потянулись к «Власти любви». Один глоток. Только один — ровно столько, чтобы сохранить видимость контроля. Вино обожгло горло тёплой волной. Или это был взгляд Конрада, скользящий по её шее, где пульс теперь отчаянно бился? Одетта протянула Конраду бокал вина, небрежно наполненный до краёв. Художник, не отрываясь от мольберта, осушил его одним движением. — О, не смотрите на меня так строго! — произнёс он, поймав недоумённый взгляд Доры. — Великий Делакруа утверждал, что вино — верный спутник вдохновения. Тело уже совсем онемело от неудобной позы, но Дора стиснула зубы — момент требовал терпения. «Пора», — прошептал внутренний голос, и это слово отдалось пульсацией в висках. — Простите, что спрашиваю… — голос Доры звучал мягко, — но как вы познакомились с Эммой? Тень пробежала по лицу Конрада. — На этом проклятом курорте, на пляже, — его голос внезапно стал шершавым, будто он проглотил песок с тех самых пляжей. — Она стояла на берегу, вся в чёрном — строгая, неприступная, как вдова корсиканского разбойника. Солнце сквозило сквозь её траурную вуаль, и она казалась призраком, живым упрёком всему миру. Я предложил ей стать моей музой. И — о чудо! — она согласилась. До неё я словно лежал в гробнице, а её прикосновение воскресило меня. Конрад опрокинул следующий бокал одним движением, — будто хотел не просто выпить, а потопить в алкоголе навязчивое воспоминание. Одетта, не говоря ни слова, вылила остатки вина в опустевший бокал. Пустая бутылка легко взлетела в её пальцах. Перед тем как скользнуть за дверь, Одетта обернулась, игриво подмигнула Доре и послала ей воздушный поцелуй. — Удивительная история, — Дора слегка изменила позу, позволяя свету упасть на лицо. — Но, кажется, с печальным финалом? — Да. Она ушла к этому паршивцу Келлеру! К этому выскочке, этому… — слова утонули в новом глотке вина. Фамилия повисла в воздухе, как пыль в луче света. Дору вдруг накрыло волной странного дежавю — будто в комнате неожиданно разлился давно забытый аромат духов, знакомый до мурашек, но неуловимый в своей конкретике. — Кажется, я слышала о нём. Конрад горько усмехнулся: — Вероятно. Адриан Келлер. Сынок известного промышленника. «Адриан Келлер» — беззвучно повторила Дора, ощущая, как эти два слова оседают на дне сознания, как те самые духи — сладкие и ядовитые. Эти Келлеры везде — продолжал Конрад. — Их фамилия мелькает в газетах чаще, чем сводки погоды. В театральных анонсах, в списках попечителей… А я до сих пор ничего не понимаю. Мы с Эммой были на приёме у… А, чёрт, неважно! Всё решилось здесь же. Келлер каждое лето арендует виллу «Эдельвейс» — ту самую, с голубыми окнами. Они с Эммой встретились на литературном вечере. Сборище бездарностей, взахлёб восхваляющих друг друга! И вдруг Эмма является ко мне и заявляет, что он, этот проклятый мальчишка пишет гениальные рассказы! Дора медленно приподнялась. — А вы читали эти рассказы? Конрад фыркнул, будто поперхнулся собственным презрением: — Читал. Позорная макулатура! Но Эмма твердила, что в них есть «неизведанная глубина». Одним словом, она ушла к Келлеру, и как же некрасиво она это сделала. Заперлась с ним в номере, пока я стоял под дверью, я стучал, но она не открыла. — Я вижу, это всё ещё ранит вас, — тихо произнесла Дора. — Жаль, что так вышло. — Теперь уже нет. Но сразу после того как Эмма ушла, я был не в себе. Хотел сжечь все холсты. Мне казалось, будто весь город перешёптывается у меня за спиной, тычет пальцами, смеётся… — голос Конрада внезапно осел, — …потом наступила пустота. Я не спал. Пил всякую дрянь. Шатался по салонам, как проклятый, надеясь… — Надеясь встретить её? — мягко подсказала Дора. — Да. Но Эмма, кажется, старательно избегала меня. — Он засмеялся, и смех его прозвучал неестественно резко. — И знаете что? Я начал ненавидеть себя за эту надежду. Смеялся над собой, как над последним дураком. Но ничего не мог поделать. Но с другой стороны, история с Эммой пошла мне на пользу! Какие полотна я тогда создал! На весеннем салоне раскупили всё! Дора слегка наклонила голову, будто прислушиваясь к далекому эху. — Вы знаете, — её голос стал чуть ниже, почти интимным, — Эмма как-то обмолвилась, что у неё есть жених. Неужели Адриан Келлер сделал ей предложение? — О, боже, нет! С Келлером она рассталась спустя месяц после знакомства. Конрад замер. В его глазах промелькнула внезапная вспышка, словно кто-то чиркнул спичкой в тёмной комнате, осветив на мгновение то, что лучше было бы оставить скрытым. — Жених? Хотя… да, теперь припоминаю. Она действительно говорила что у нее был жених. Его звали Фридрих. — Гм. Как интересно, — Дора сделала паузу, подбирая слова. — А не говорила ли Эмма что-то особенное об этом Фридрихе? — Особенное? — Конрад усмехнулся. — Все её любовники были особенными… Каждый — гений, каждый — единственный. До следующего. Но, кажется, однажды она обмолвилась, что этот Фридрих не похож на остальных. — Не похож? — Да, — Конрад пожал плечами. — Говорила что-то о том, что он видит её настоящую. А потом добавила странную фразу… Что он разбирает людей на части, чтобы увидеть, как они устроены внутри. «Звучит зловеще, учитывая то, что Эмма вскоре была найдена убитой.»