Костёр для Архангела

Недели текли, а незримые нити между Михаэлем и Гэбриэлем лишь крепли. Михаэль ловил себя на том, что выбирает путь к дальним лугам через глухие тропы, где чаще всего встречал Гэбриэля. Он оправдывал это перед своей совестью: на поляну шел за земляникой для варенья церковному сторожу, старому солдату, у которого болели старые раны – сладкое хоть немного скрашивало его боль; к ручью – чтобы собрать свежий водяной кресс для салата больной вдове Марте, чья еда была пресной и скудной. Эти встречи стали глотком свежего воздуха, островком неподдельной жизни в море строгих догм и давящей атмосферы деревни, где каждый его шаг был на виду и нарасхват. Он отчаянно боролся с чувством вины, твердя себе, что это лишь "случайности" и "естественный интерес к страннику". Гэбриэль же намеренно "случайно" появлялся на пути Михаэля. Лес был его домом, крепостью и тюрьмой; он знал каждую тропинку, каждый камень лучше, чем свои пять пальцев. Михаэль был для него как чистый родник в пустыне лицемерия и животного страха, которой была для Гэбриэля обычная жизнь за пределами леса. Он видел внутренний конфликт Михаэля, его искреннюю борьбу, его попытки быть праведным – это было редким и бесконечно ценным. Но он также с ледяной ясностью осознавал смертельную опасность, которую их растущая близость несла для них обоих, особенно для него. В одну из таких встреч, у ручья. Михаэль осторожно срезал ножом сочные стебли водяного кресса у самой кромки воды. Гэбриэль сидел на корточках чуть поодаль, лениво швыряя плоские камешки, стараясь пустить их "блинчиком". –Эй, монумент! – окликнул он, не глядя. – Бросай работу праведную, учись жизни веселой! Или вода священная, боишься осквернить ее плеском? Освятил патер?–Михаэль нахмурился, но не ответил. Гэбриэль вскочил с легкостью лесного зверя. –Смотри и учись! Ловкий, точный бросок – камень прыгнул пять раз по гладкой поверхности, оставляя расходящиеся круги, прежде чем утонуть. –Вот это да!– вырвалось у Михаэля вопреки себе. –Ха! Небось думал, только молитвы читать да травы сушить умею? Жизнь – не только пост да поклоны, дружище! Она еще и в этом!– он махнул рукой в сторону прыгающего камня. –Попробуй! Может, святость поможет? Михаэль, поддавшись азарту, неуклюже бросил свой камень – тот булькнул и сразу утонул. Глеб расхохотался, его смех звенел над ручьем –Ну вот, потревожил покой водяного! Жди теперь, как он тебе ночью в ухо наорет, требуя дань в виде самого жирного карпа! Он у нас принципиальный! Шутка была дерзкой, почти кощунственной, но Михаэль снова не сдержал улыбки, почувствовав странную легкость. Гэбриэль заметил мгновенно, его карие глаза весело сверкнули –Прогресс! Скоро, глядишь, и засмеешься громко, как я! Лесные духи обомлеют от такого чуда! Запишем в летопись! На Поляне Земляники: Солнечный свет золотистыми столбами пробивался сквозь листву, нагревая воздух, напоенный сладким запахом спелых ягод и жужжанием пчел. Гэбриэль ловко, почти грациозно, срывал самые спелые, алые ягоды, складывая их в маленькую берестяную коробочку. Михаэль, более осторожный, выбирал ягоды для сторожевого варенья. –На, мой суровый праведник, – Гэбриэль протянул ему горсть отборной земляники. –Подсласти свою аскезу! Гарантирую, вкуснее просвирки после долгой службы. Хотя... – он вдруг наклонился ближе, понизив голос до шутливо-таинственного шепота – говорят, земляника – ягода любви и соблазна. Не навлечь бы гнев твоего папочки-настоятеля? Он, чай, не одобрит таких вольностей?– Михаэль смущенно взял ягоды, чувствуя, как жар разливается по щекам. Сладкий, чуть терпкий сок наполнил рот. Грех сладострастия? Грех принятия дара от сомнительного человека? Гэбриэль наблюдал за ним, его карие глаза смеялись, но вдруг стали серьезными, задумчивыми. –А ты... не устал быть таким... правильным, Миш?– спросил он неожиданно тихо, глядя куда-то поверх голов Михаэля в гущу леса. – Всегда по уставу, по писаному, по слову патера? Как часовой, который забыл, что он охраняет?– Он вздохнул, и в этом вздохе прозвучала неподдельная, глубокая грусть –Странствовать... это тоже не сахар, поверь. Ни дома, ни корней. Как перекати-поле гонимый ветром страха и неверия.– В его голосе была такая тоска и одиночество, что Михаэлю нестерпимо захотелось утешить, положить руку на его плечо, сказать что-то теплое. Но он сдержался, сжал пальцы. Грех сострадания к... возможному слуге тьмы? Сердце сжалось от боли за этого веселого, но такого одинокого человека. Хижина Никеля стояла в самой глуши, где даже птицы пели тише. Воздух внутри был густ от запахов сушеных трав и едкой пыли разломанного камня. На грубом столе рядом с кристаллами кварца лежали куски руды и простые кузнечные инструменты. В углу тускло поблескивал каменный тигель. Никель, седой и жилистый, чинил резной посох, попутно вращая в пальцах отполированный гематит. Гэбриэль сидел напротив, нервно перебирая сушеные, почти черные ягоды –Заметил я, Гэбриэлюшка– заговорил Никель тихо, его голос был похож на шелест сухих листьев, – что ты к той деревне... к опушке... чаще стал тянуться. Словно мотылек на огонек, который может спалить. Сердце-то неспокойно? Тяга какая потянула? Гэбриэль вздрогнул, словно очнувшись, но поднять глаза не смог. Он лишь кивнул, сжав горсть ягод так, что костяшки пальцев побелели. –Девчонка запала в душу?– продолжил Никель, изучая лицо друга. – Из крестьянок? Приглянулась румяная да косатая? Гэбриэль медленно поднял голову. В его карих глазах читалась смесь страха, решимости и какой-то безнадежной нежности. Горькая усмешка тронула его губы. –Нет, Ник, – прошептал он так тихо, что слова едва долетели через стол. – Не девчонка. Мужчина Никель замер. Воздух в хижине внезапно сгустился, стал тяжелым. Старик медленно, очень медленно покачал головой. Глубокий, шумный вздох вырвался из его груди, словно выдохнул он горечь веков. –Мужчина...– повторил он, и в его голосе не было осуждения, лишь бесконечная усталость и предвидение. – Кто ж он, смельчак такой? Иль не ведает, кто ты? Иль ведает – да не страшится? –Михаэль, – голос Гэбриэля был почти неслышен. – Помощник патера... из деревни у самой опушки. Русый, глаза... как лесное озеро в ясный день, глубокие. Весь такой правильный, честный... Святой, да и только. По их меркам. Он замолчал, уставившись в тлеющие угли очага, словно ища в них ответа. Долгая, тягучая пауза повисла в хижине. Никель закрыл глаза, его морщинистое лицо стало похоже на древнюю карту скорби. Потом он открыл их. В глубине мудрых глаз плескалась бездна печали и ясного, как лезвие, предвидения. –Михаэль...– произнес он имя, словно взвешивая его. – Помню. Слух идет по лесу – столп веры, светоч для паствы, карающий меч для неверных.–Он помолчал, собирая мысли. –Будь счастлив, Гэбриэлюшка. Искренне молю Лесные Силы, чтоб дали тебе хоть каплю того тепла, что ты ищешь меж людьми столько лет. Его голос, всегда спокойный, вдруг стал жестким и холодным, как сталь –Но помни, сынок: сердце его – поле боя кровавого. Бьются там вера каменная, что вбита в него с молоком матери и страхом ада, и... ты. Твоя искра. А вера та – враг лютый, с мечом пылающим да с крестом железным вместо сердца. Огонь костра для таких, как он – не сказка няньки страшная, а священный долг. Путь к спасению. Никита протянул свою старческую, узловатую руку и положил ее поверх сжатой в кулак руки Глеба. –Ты шагаешь по лезвию ножа, сынок. Один неверный шаг, одно слабое мгновение – и смерть. Не только твоя. Его – тоже. Ибо сломает его это. Глеб сжал руку старика Ника с такой силой, будто это был якорь в бушующем море. Его карие глаза блестели непрошеной влагой. –Знаю, Никель. Знаю все это. Как знаю дорогу к своему порогу. Но... – голос его сорвался, стал сдавленным. –Не могу уйти. Не могу. Он... как первый луч солнца после долгой, сырой ночи в болоте. Последний шанс на... на что-то настоящее. Человеческое. До того, как тьма окончательно поглотит. Он резко отвернулся, смахивая тыльной стороной ладони предательскую слезу. Никель молча кивнул. Без слов он налил в грубую глиняную чашку густого, темного отвара с горьким запахом полыни и протянул Гэбриэлю. Молчаливое сочувствие. Принятие. И знак того, что путь выбран, и назад дороги нет