Костёр для Архангела

Сумерки спускались на Шварцвальд, окрашивая мир в сизые, печальные тона. Михаэль шел по знакомой тропе от вдовы Марты, куда отнес свежий кресс и краюху ржаного хлеба. Тяжесть на душе не уходила, а сгущалась, как предгрозовые тучи. Сознательно или нет, он выбрал путь мимо того самого исполинского дуба, где впервые столкнулся с Гэбриэлем. Внутренняя борьба достигла невыносимого накала: чувство к черноволосому страннику, теплая волна, возникавшая при одной мысли о нем, окрепла, пустила корни. Но страх Божьей кары, ужас вечного ада за "содомский грех", давление праведного гнева общины и Отца Бернарда терзали его душу, как хищные птицы. Он молился отчаянно, чтобы Господь либо даровал ему силу отвергнуть это пагубное влечение, либо... ниспослал знак, что эта любовь не есть грех перед Небесами. Он был измучен до предела, его вера превратилась в поле битвы. Гэбриэль ждал его у дуба, прислонившись к шершавой коре. Сегодня на нем не было маски весельчака. Лицо было серьезным, задумчивым, глаза его смотрели вдаль, словно видя что-то за гранью леса. Он решил снять все покровы, быть честным. Понимал, что это риск, что стена догм Михаэля может оказаться непреодолимой, но надеялся, что искренность прорвет каменную броню праведника. Он был готов к отторжению, но не к той бездне, которая откроется после. Михаэль подошел, остановился в шаге. Между ними повисло напряженное молчание, нарушаемое лишь вечерним шепотом леса. Их взгляды встретились – зелено-карий, полный смятения и вопроса, и карий, глубокий, печальный и невероятно открытый. –С тобой... тихо, Миш, – наконец заговорил Глеб, его голос был тихим, теплым, как шелк. – Как в самом сердце старого леса перед рассветом, когда мир затаил дыхание. Не страшно. Совсем не страшно. Слова Гэбриэля, тихие и теплые, как шелк, обволокли Михаила, заставив сердце учащенно биться. В этих словах не было ни насмешки, ни игры – лишь глубокая, обнаженная искренность. Михаэль почувствовал, как каменные стены его веры, его страхов, его долга дали трещину. Что-то огромное и давно подавляемое рвалось наружу. Он видел отражение собственной усталости, смятения и жажды чего-то настоящего в этих карих глазах, смотрящих на него без тени лжи. –Я...–начал Михаэль, голос сорвался, стал хриплым. – Я тоже... Когда ты рядом... Он не мог закончить. Слова казались предательством всего, во что он верил. Но они были правдой. Расстояние между ними, всего шаг, внезапно показалось непреодолимой пропастью и одновременно – ничем. Гэбриэля медленно, будто боясь спугнуть мгновение, сделал шаг вперед. Он был чуть ниже, и Михаэлю пришлось слегка опустить взгляд. Карие глаза Гэбриэля, обычно такие насмешливые или живые, сейчас были огромными, глубокими и невероятно печальными. В них читалось понимание всего риска, всей невозможности этого, и... безумная надежда. Их губы встретились. Это не был порыв страсти. Это было падение. Падение в бездну, долгожданное и страшное. Поцелуй был робким, вопросительным сначала. Губы Гэбриэля оказались удивительно мягкими, теплыми. Потом ответное движение Михаэля – неуверенное, испуганное, но настоящее. Нежность смешалась с давно подавляемой жаждой. Михаэль почувствовал, как мир сузился до точки соприкосновения их губ, до тепла дыхания, до стука двух сердец, сливающихся в один безумный ритм. Он забыл о лесе, о деревне, о Боге. Был только Гэбриэль. Его запах – дыма, леса и чего-то неуловимо своего. Тепло его тела, так близко. Черные волосы, которые Михаэль непроизвольно коснулся пальцами, оказались удивительно шелковистыми. Это длилось мгновение и вечность. Потом – удар молота в сознании. МЕРЗОСТЬ! СОДОМ! НЕЧИСТОТА! АДСКИЙ ОГОНЬ! СМЕРТНЫЙ ГРЕХ! Образ Отца Бернарда, его громовый голос, читающий проклятия из Левита, огненные буквы Писания, осуждающие мужеложство – все это обрушилось на Михаэля с невероятной силой. Он резко, почти грубо, оттолкнул Гэбриэля, как ошпаренный, как прикоснувшийся к прокаженному. –Нет! – голос его сорвался в крик, полный ужаса и самоосуждения. –Это... грех! Мерзость пред Господом! Нельзя! Не должно быть этого! Он стоял, дрожа всем телом, крепко сжимая кулаки, ногти впиваясь в ладони. Его зелено-карие глаза метались, не находя точки опоры, полные паники и стыда. Гэбриэль не упал, лишь отшатнулся. В его карих глазах не было ни гнева, ни удивления. Только глубокая, неизбывная печаль и... понимание. Такое понимание, которое резало острее любого осуждения. –Знаю, Миш, – прошептал он тихо, голос его звучал сдавленно, но без упрека.–Знаю все это. Как знаю путь к своей хижине. Он не пытался приблизиться, не пытался оправдываться. Он просто стоял, смотря на человека, который только что был так близок и теперь снова отгородился стеной веры и страха. "Я... уйду." Михаэль не ответил. Он не мог. Комок подступил к горлу, слезы жгли глаза, но он не дал им пролиться. Он видел, как Гэбриэль развернулся и медленно, без обычной своей легкости, зашагал вглубь леса, растворяясь в сгущающихся сумерках. Одиночество, холодное и всепоглощающее, накрыло Михаэля с новой силой. Он остался один у старого дуба, с губами, еще хранящими тепло запретного поцелуя, и душой, разорванной на части. Он не помнил, как добрался до церкви Святого Архангела Михаила. Полутьма. Запах воска, ладана и старого камня. Холодные плиты пола под коленями. Он рухнул ниц перед алтарем, русые волосы рассыпались по каменному полу, как солома. Слезы, наконец, хлынули ручьями, горячими и горькими. Он бил кулаком в холодный камень, шепча, затем взывая в пустоту сводов, голос срывался от рыданий и отчаяния: –Помилуй мя, Боже, по великой милости Твоей... И по множеству щедрот Твоих изгладь беззаконие мое... Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня... Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною... Тебе, Тебе единому согрешил я, и лукавое пред очами Твоими сделал... Он молил о прощении, о спасении от "нечистой, противоестественной страсти", о силе противостоять Дьяволу, принявшему облик черноволосого искусителя. Он клялся поститься строже, бичевать себя усерднее, молиться дольше. Но вместо ангельского хора, вместо облегчения, в полутьме церкви перед ним вставали не образы святых, а карие глаза Гэбриэля: то смеющиеся над утонувшим камнем, то печальные над поляной земляники, то полные нежности и понимания в момент поцелуя. ДЬЯВОЛЬСКОЕ НАВАЖДЕНИЕ! Он чувствовал, как тепло разливается по телу при этих воспоминаниях, как сосредотачивается внизу живота, вызывая стыд и новый приступ отчаяния. Его молитвы становились воплями, но стены церкви возвращали лишь эхо его собственного страха. Вера, всегда бывшая его опорой, превратилась в камеру пыток, где палачом был он сам.