Не расстраивайтесь, княжна

Пребывание в Крыму было приятным, хоть отдаление Веры от света и было недолгим. Дача Зинаиды Михайловны была спрятана от привычного взгляда, скрытая за раскидистыми дубами и влажными черешнями, она стояла на вырубленном куске скалы, как замок заколдованной принцессы — еще один подарок неверного мужа баронессы. Дом был куплен еще двадцать лет тому назад, однако тетя здесь бывала нечасто, и поначалу Вера опасалась, как бы пребывание здесь не напоминало о том, что лучше было забыть, однако Зинаида Михайловна, непревзойденная в своей энергии вылечить своих племянниц от всех сезонных простуд, как будто бы и вовсе не вспоминала, откуда появился этот дом, все были уверены в том, что он вырос так же, как росли грибы после дождя. Зинаида Михайловна ездила в Крым еще тогда, когда там не было ничего; бедная пустыня с засохшими деревьями и остатками потомков крымских татар. Как она позже сетовала, не надо было ей советовать другу Николая Платоновича приобретать давно уже покинутый особняк и делать из него подобие гостиницы «Шантро» в Ницце, но что было сделано, того уже воротить было невозможно. Гостиницу назвали «Русской Ривейрой» тоже с легкой руки Зинаиды Михайловны, и дело покатилось-покатилось, и с тех пор уже не останавливалось. Все больше и больше князей и генералов с женами и с дамами, составлявших их досуг, пребывали в Ялту, как на курорт, позабыв о Ницце, а Зинаида Михайловна, скрытая ото всех, а оттого еще более интересная и недоступная, ворчала и не собиралась спускаться вниз, в город. Да и незачем это было. Все в ее доме было сделано так, будто это и не дача была совсем. Электрическое отопление работало и в жаркие дни, когда зеленые шапки деревьев плавились на солнце, и в холодные, когда проливные дожди не давали им выйти даже в сад. Паровое отопление всегда держало ванны для Леночки и Веры теплыми, а освещение заставляло дом сверкать так, будто тот был экспонатом на Всемирной выставке — будучи человеком экстравагантным, барон заставил всех работников трудиться целыми днями и ночами без отдыха весь сезон, только чтобы фасад дома был обит электрическими гирляндами. Зинаида Михайловна, правда, подобного жеста не оценила и говорила, что теперь дом благочестивой женщины стал напоминать казино в Баден-Бадене. Однако Леночка пришла в восторг, когда впервые увидела зеленые ветки лиан в обрамлении оранжевого света. Так фонари и остались на своем месте. — Вера, иди, приоденься. — Снова? Тетя, вы отвезли меня сюда на отдых, а я платье меняю уже вторую неделю подряд. — Ну, знаешь, милая моя, туалеты так или иначе следует не надевать больше трех раз, это гигиена! — Его стирали уже три раза. — Тем более, застираешь так его до дыр. Марш переодеваться! Первые две недели на даче были изумительными. Вера не меняла никаких платьев, все дни ходила в одних серых или коричневых костюмах, бегала по саду или спала до полудня, правда, последнее долго не поощрялось, и на четвертое утро ее сладкого сна тетя пригрозила облить ее водой, если ее племянница будет продолжать выходить в столовую к обеду. Но так или иначе Вера была счастлива. Играла взапуски с Леной, потом занималась огородом, который ей выделил в свое время еще барон, потом читала, слушала пластинки, ходила туда-сюда по саду и все ждала известий от Львова. Она не так желала видеть этого человека как маму или отца, или Лиду, однако он вызывал интерес, тут спорить не приходилось. Сергей Михайлович всегда с ней был предельно откровенен, как и Лев, да и все в ее окружении, однако откровенность Львова была иной. Он будто бы не видел различий между человеком из Сената и ей самой и говорил все то же самое, что мог сказать своему сослуживцу. С одной стороны, Веру это немного пугало — она не привыкла вести разговоры на подобные темы, и хоть считала, что роль женщины в обществе была ужасно недооценена, все-таки придерживалась мнения, будто политика есть нечто непонятное, а Николай Платонович не стеснялся озвучивать даже немыслимые вещи. Она даже сначала заподозрила, не из либералов ли он, однако, подумав, поняла, что таким же образом она к либералам могла отнести и себя, и отца, и всю свою семью. С другой стороны, ей было интересно с ним говорить, хотя раздражение всегда приходило раньше полной заинтересованности. К тому же он занимался ее делом, а мало кто мог решиться на подобное, даже если это и преследовало его собственные интересы. — Тетя, а я могу с вами пойти? Я тоже хочу. — Как твое горло, не болит? — Нет, тетя, хоть сейчас бы пуд мороженого съела! — Ну тебе только мороженого для счастья и не хватает. Хорошо, собирайся. Вера, я жду тебя! Так и протекала первые две недели жизнь Веры на даче, а на третью — конец июня — пришлась оглушительная весть. В обществе, а именно внизу всех гор, в гостиницах, узнали о пребывании баронессы Зинаиды Михайловны и ее племянницы Веры Дмитриевны, и с тех пор вереница звонков (а у Зинаиды Михайловны и телефон имелся), писем и визитов не прерывалась. Последних было меньше — мало кто знал о тайной дороге от дома баронессы в город, а подниматься по склизким ступеням скалы никто не желал, а вот от звонков уже начинала раскалываться голова. Тогда тетушка поступила весьма решительно и вырвала провод, но тогда настала другая напасть — поздно они все поняли, что до них теперь никак не могла дозвониться Анна Михайловна, а ее волнение за своих детей всегда было, на взгляд баронессы, чуть излишне. Тогда на следующее утро всем им пришлось выйти в город, ближе к телеграфу, и там-то в свои лапы их и заполучило все общество. Вера наивно полагала, что крымский свет будет другим, она на худой конец надеялась встретить новые лица, но к своему ужасу поняла, что лица были здесь не то что прежние, но что хуже — те, которых она всегда стремилась избегать. Это был то пошлое общество, собиравшееся всегда в мраморных залах, щебечущее о том, что России нужен новый путь и обсуждавшее за лангустами и шампанским, как горька и ужасна доля бедных людей, живущих в нищете. Это были прошлые институтки, начитавшиеся Чарской и Желиховской, с громкими именами, многим уже давно было за тридцать лет, однако как не были они устроены в жизни, такими и оставались. Это были блестящие дамы, по мнению Веры, и с чем согласилась Зинаида Михайловна, отличавшиеся от продажных женщин только отсутствием честности, которые заводили ненужные романы, прогуливались в кружевных туалетах и изредка заставляли офицеров стреляться ради себя. Здесь находились утомленные князья, порочные и пресыенные жизнью, ищущие новых наслаждений, были купцы того рода, от которых сам Дмитрий Алексеевич держался дальше и руки не подавал, были жеманные женоподобные поэты, заедавшие свой кризис существования крымским виноградом и пирожными с кремом. Здесь были все, все, чья жизнь не представляла никакой ценности, но все они почему-то жили и обязательно говорили, что нужно что-то делать, но ничего не делали. И все это общество старалось изо всех сил зацепить и подцепить баронессу и ее племянниц. — Терпеть их не могу. Вы сами знаете мое отношение к ним, сами их не любите, но почему-то тащите нас к ним. — Терпеть не могу, презираю и не скрываю этого, душа моя. А тащу тебя туда, потому как не век тебе в своей квартире Петербурга зимовать и дремать, надо будет выходить на волю и смотреть на поступки этих людей сквозь пальцы. — В нашей семье за это отвечала Лида. И Ольга. Третьей меня в этом списке будет много. — Потерпи половину часа, потом вернемся обратно. Они сидели на веранде и ждали, когда пройдет громкий жаркий крымский дождь. Капли колотили по дощатому полу, скатывались на шерстяные пледы, чуть ли не разбивал окна, но желанного облегчения все равно не приносили. В Ялте в последние дни начала стоять над всем морем душная серая дымка, всегда приносящая за собой жару и духоту, и как бы они не старались от нее убежать, та теперь расположилась ровно над крышей их дома. Лене было все равно; освобожденная от тесных платьев по моде, она бегала по саду в легкой блузе и сарафане, срывала груши, мастерила с Верой тряпичных кукол и иногда что-то читала и переводила. Зинаида Михайловна иногда не выходила из своих комнат из-за мигрени, а когда появлялась, присаживалась в плетеное кресло и помахивала веером. Вера знала, что она не любит этого дома и знала, что давно следовало посоветовать переехать в гостиную, но для того, чтобы это действительно свершилось, тетю нужно было попросить три раза, иначе та решила бы, что все едут ради нее из жалости, и тогда бы она точно осталась в этом живом свидетельстве своего несчастного брака. Вера пока что попросила два раза, но была близка к третьему. — Зинаида Михайловна, пожалуйста, давайте спустимся вниз. — О, как заговорила, — мерные взмахи веера и так усыпляли. — Сама же говорила, что не хочешь в общество. — А я не про общество, — Вера встала со стула и заходила по веранде; она была в новом платье, ей было неудобно. — я пекусь исключительно о себе. — И в чем же это заключается? — Николай Платонович обещал мне прислать бумаги, а от него пока что только одно молчание. Вдруг это из-за телефона? Вера спустилась чуть вниз и остановилась у края обрыва, там же, над ним нависал белый балкон, но в тумане он словно парил. Из наступавших сумерек, в этот день особенно ранних, деревья казались мистическими, окруженные приглушенным сиянием золотистых лампочек. И во всей тишине, где не было ни гудка парохода, ни голосов разносчиков, ни даже глупого смеха того общества, Вере стало отчего-то жутко, и весь дом превратился в страшного великана, наступавшего на них со всей своей неотвратимостью. Скрип веера затих, над Верой послышались шаги; она запрокинула голову и увидела тетю, прищуренно смотревшую вдаль. — А, Зинаида Михайловна? — Что такое? — сомнамбулически ответила та. — Давайте спустимся хоть на сегодня, — от запрокидывания головы та начинала кружиться. — Посмотрим на жизнь, как говорится, вкусим все запретные плоды. Баронесса глухо рассмеялась, и этот смех Вере тоже показался неестественным во всей злой дымке дачи. — Какой ужас. Ты начинаешь говорить, как я сама. — Раньше вас это не пугало. — Раньше это не так бросалось в глаза, — вздохнула тетя и шумно стукнула веером по деревянной балке. — моя дорогая. — Ну хорошо. Буду говорить, как Ольга. — Вера откашлялась и заголосила. — Хочу шампанского, фруктов и вечного праздника наслаждений! Теперь их смех звучал унисоном, но не успели они отсмеяться, как из залы послышалось громкое топанье, а за ним и плач. Вера встревоженно взглянула на тетю, но та только подала ей руку, и она вскарабкалась обратно. Не расшиблась ли Лена, вот что их тревожило больше всего, и когда горничная Дуня вывела за руку плачущую Леночку, Вера бросилась ей навстречу, ощупывая ее привычными дедушкиными движениями. — Что случилось? — Да вот, плачут Их сиятельство, — объяснялась Дуня, держа Олю за руку. — Играли, играли, а потом как закричали! — Почему? Лена, что случилось? — спрашивала Вера заплаканную девочку. — Тебя кто-то обидел? — Да кто же ее обидеть-то может, барыня? — взмолилась Дуня. — Цельный день на моем глазу ходят, куда она, туда и я. — Спасибо, Дуня, — улыбнулась ей баронесса и протянула что-то зажатое в кулаке. — Возьми. — Никак нет, барыня, — замотала головой та. — Не возьму, не просите. За дитем присматривать-то святое дело, за это не платят. — Ты же не няня, а горничная, — стояла на своем баронесса. — А вот платить тебе только за одно дело, которое ты выполняешь, вместо двух, вот это совсем нехорошо. Возьми. Возьми, пожалуйста, — она почти что насильно открыла руку Дуни и положила десятирублевую бумагу. — У самой же дети, бери. — Спасибо, барыня. — Так что случилось? — не отставала от Лены Вера. — Что тебя так напугало? — Страшно, — наконец сказала та. — мне страшно. — Что тебе страшно? Мы здесь, с тобой. — Здесь страшно, — повела рукой в воздухе девочка. — Так же, как в карцере ночью, когда Накешка нас запирала! — Вот оно, уважение к классным дамам, — иронически протянула Зинаида Михайловна, Вера дернула плечом. — Таких дам уважать не стоит. Так и что тебе страшно? Сиди с нами и не гуляй по темным комнатам. — Я в город хочу, Верочка, — помолчав, чуть боднула ее в бок Лена. — В городе ведь все-все есть! И фонари, и набережная, и колеса, и… кондитерская, — чуть тише добавила она. Баронесса расхохоталась. — Так вот оно что значит, — возмущенно протянула Вера. — Так вот вы куда нас ведете, Лиса Патрикеевна! — Но я еще по маме ужасно скучаю, — наморщила нос Лена. — И по папе! И по Лидочке со Львом! — Ну так разумеется! Конечно! Не рассказывайте мне сказок, Елена Дмитриевна, пожалуйста! Чуть подтолкнув девочку, Вера попросила Дуню сменить ей платье и надеть то, что обычно она носила в праздничные дни, однако на все заискивающие вопросы младшей сестры не дала ни одного ответа. И все-таки здесь и правда было мрачно, и желания сестер вполне совпадали. — Видите, — кивнула Вера в сторону Лены. — Даже ей здесь тоскливо. — Ну хорошо, — нетерпеливо воскликнула баронесса и решительно прошла в залу. — Что ты предлагаешь? — и сразу же перебила, протягивая ей что-то непонятное. — Возьми это платье, голубой тебе к лицу. Что ты предлагаешь? — Я предлагаю хотя бы на три дня спуститься вниз, к гостинице, и пожить там. Все равно Лида писала, что Фредерик хочет приехать, как раз было бы хорошо его там найти. — А как мы отправим вещи на эти три дня? Вера знала, что тетя специально задавала вопросы, которые отсрочивали ее ответ, это была ее любимая игра, но Вера не сдавалась. — Отправим за нами. Да и мне очень много не нужно, двух костюмов, считая этот, — она ткнула пальцем в воротник платья. — будет достаточно. — В нем они тебя уже видели, — скептически посмотрела на нее Зинаида Михайловна. — Ничего, от этого в обморок не падают. — Хорошо сказано, — одобрила баронесса. — И потом, на тебе все выглядит по-новому. — она коротко вздохнула и улыбнулась; Вера видела — с облегчением. — Значит, решено, спускаемся вниз. *** Внизу их ждали. Вера не знала почему, но повсюду их встречали, узнавали, кланялись и улыбались, но улыбки эти были приторными, они как бы приклеивались к ним, и Вере хотелось после них лечь в ванну с горячей водой. Но ничто не могло затмить всей крымской красоты, такой отличной от сдержанного Петербурга и их холодного века — яркая и броская Ялта была похожа сверху на бриллиантовое ожерелье, обвившееся вокруг черного бархатного воротника. И все же, когда они вышли на набережную, так похожую на знаменитый «Променад» в Ницце, и в лицо Вере задул свежий ветер, ее охватила непонятная радость, и все стало опять милым — и черно-белые группы из фраков и платьев, и дети, игравщие в лассо, и телефонные будки, и огни ресторанов, смешанные с висевшей воздухе пыльцой, и трамваи, пускавшие свои искры далеко в небо, непривычно черное после белых ночей Петербурга. Они шествовали с тетей так важно, будто на самом деле были важными особами, и все оборачивались им вслед. Удивительно, но их маленькая процессия и правда выглядела весьма привлекательно, подумала Вера, и напоминала образцовую иллюстрацию из семейного приложения «Нивы» — строгая, с безупречной осанкой тетушка выступала чуть вперед, рядом с ней шла старшая сестра в безупречно отглаженном костюме на английский манер, или же так казалось ночью, и держала за руку очаровательную девочку, всю в бежевых оборках, кружевах и воланах. Именно такой компанией они и вплыли в «Ривейру», где учтивый метрдотель с явным выражением отчаяния на лице принялся объяснять на ломаном русско-французском, что «к сожалению, все места быть занять, один русский принц прямо перед ними взять последний номер, и Ее Сиятельство не предупредить о своем визите со своей очаровательной племянницами, но они обязательно сделать все возможное!» Баронесса, вероятно, впервые получившая подобную отповедь, смотрела на бедного метрдотеля удивленно, но стоило отметить, что удивление тетушки было особенным, и многие его путали с тихим бешенством, и метрдотель стал запинаться еще больше. Закончилось все тем, что несчастный ретировался, звоня в колокольчик и истошна крича, что баронессе и ее племянницам немедленно нужно найти апартаменты. — А ты меня спрашиваешь, Вера, — снова вытащила веер Зинаида Михайловна и принялась махать им в воздухе. — Отчего я не меняю своей фамилии. — Это снобизм, моя дорогая тетя. — Возможно, — кивнула Зинаида Михайловна. — Может быть, так оно и есть, однако, стоит признать, что временами он помогает. — Вы его напугали. — Я даже ни слова не сказала, позволь! — Представляете, каково ваше влияние? — улыбнулась Вера, но баронесса только отмахнулась. — Оставь, пожалуйста! Меня больше интересует, кто же забрал последний номер! — Один русский принц, — беззлобно передразнила Вера манеру иностранца. — Наверное, опять кто-то из ваших знакомых. — Как же мне все надоели, ты бы знала, — пристукнула тетушка зонтом по мраморной плитке и сердито крякнула. — Никого видеть не желаю! — Даже меня? — раздался знакомый голос, и Вера обернулась. Она улыбнулась, прежде чем внутренний голос успел сказать ей, что это теперь было неприлично. С Сергеем Михайловичем их теперь ничто не связывало, кроме все той же теплой дружбы, установившейся уже давно и чуть было не нарушившейся из-за глупой случайности. Нет, определенно, это была всего лишь необходимость полюбить кого угодно, и Вера обрадованно подумала, что этим «кем угодно» вполне мог быть князь, и как же было все же хорошо, что он им не стал. Вокруг них собралась небольшая толпа, все радостно переспрашивали друг друга, куда-то приглашали и звали, но под взглядом Зинаиды Михайловны постепенно исчезали, потому что боялись холодного гнева английской баронессы, а еще потому, что и так знали — они еще увидятся вечером в ресторане и на очередном приеме. — Когда же ты приехал, друг мой? — А где Катенька, она с вами? — громыхали они на весь холл вместе, а Сергей Михайлович только улыбался и радостно кивал головой. Приехал он сегодня утром. Нет, не один, а с небезызвестным господином. Нет, Катенька еще в городе, на попечении матери ее институтской подруги. Вера ощутила укол ревности, когда услышала про институтскую подругу, но тот сразу же исчез, когда князь помахал перед ней письмом от Кати, да и Вера не позволила себе таких нехороших мыслей. Катя должна была общаться, должна была заводить новые знакомства, ведь теперь в институте она была одна, а визиты Веры не могли быть ежедневными. Нет, решительно хорошо, что Катя дружила с новыми людьми. — А где Николай? — наставила баронесса свой лорнет на поредевшую толпу — все медленно переходили в ресторан. — Или он опять какой-то игрушкой заинтересовался? — Николай пытается отбиваться от своих давних знакомых, — чуть насмешливо улыбнулся Сергей Михайлович; о своем далеком брате он говорил всегда не иначе как с улыбкой. — Они его хотят заговорить до смерти, а он терпеть этого не может. — Своих знакомых? — вдруг спросила Вера. — Нет, разговоров, — разве руками Сергей Михайлович. — Беседы он ведет исключительно с малым кругом своих близких, к счастью, я, ваш покорный слуга, и ваши родители все еще входят туда. А, вот, впрочем и он. Николаша! Вера почему-то порадовалась, что хоть платье на ней было и новым, но без изысков и простым, для кого-то даже мещанским. По какой-то неведомой причине ей вовсе не хотелось предстать перед старыми и новыми знакомыми в кружевах и лентах. Этот костюм был даже старомоден, теперь все носили от Пакена и Пуаре, в таком восточном стиле, что Вера считала это неприличным, пусть ее бы и назвали невеждой; да и подолы у платьев по новой моде были такими неудобными, такими узкими у ног, что походка становилась семенящей, как у цапли. То ли дело старые фасоны — в них Вера чувствовала себя точно так же свободно, как в домашнем платье, да и цвет — серовато-голубой — все же ей шел. Николая Платоновича она заметила сразу, хотя привычного плаща на нем не было, а был не то сюртук, не то фрак, однако смотревшийся на нем так же, как и плащ. Он удивительно быстро и живо шел, к его шагу, верно, надо было бы подстраиваться, однако именно так ходили люди, которым было нечего бояться, которые были честны во всем и со всеми. Он заговорил с Сергеем Михайловичем не видя их, и, вероятно, слов Николай Платонович, если он даже не разбирал, кто с ним рядом был, не стеснялся и не собирался подбирать. — Терпеть не могу этих гостиниц, — с шутливой серьезностью обратился он к Оболенскому, и тот исподтишка подмигнул им. — Обязательно в эти дни все общество будет здесь, и всем понадобится поговорить именно со мной. Знаешь, Сережа, кого я хуже всего не переношу? — Пошляков и лжецов? — Именно. А тут только такая публика и собралась. Ах, вот как. Он заметил их не сразу, сначала закончил свою речь и посмотрел на них так, словно видел впервые в жизни. Потом во взгляде промелькнуло что-то похожее на холод, однако нечто смеющееся победило, и он тепло пожал руку баронессе и поклонился Вере. Она же сухо вернула поклон и повернулась в сторону, ища Лену — иррациональный страх поднялся в ней из-за плача младшей сестры, но Дуня была с Леночкой, и вместе они о чем-то смеялись; Вера спокойно вздохнула и повернулась обратно, наткнувшись на оживленный разговор Львова и Зинаиды Михайловны. — Дичаешь, Николай Платонович, дичаешь. Скоро так затворником станешь. Сергей Михайлович, ты бы образумил своего младшего брата, — ткнула она его зонтиком, но Оболенский только отмахнулся. — Ты же знаешь Николая, он ужасно неразговорчив. Даже Вера Дмитриевна не смогла его разговорить, — обратился он к ней. Вера в эти минуты думала о какой-то бессмыслице вроде того, что если таракан захочет переползти к ней в сумку и уедет обратно в Петербург, поймет ли он это или же нет; подобному она научилась в институте, когда было невозможно стоять на долгих выволочках мадам Наке и слушать все ее лицемерные речи. Теперь подобное с Верой случалось и тогда, когда она общалась и в семье. Привычка была дурацкой, но избавиться от нее она не могла. — По правде сказать, я и не пыталась, — после долгого молчания сказала Вера. Она не сразу поняла, что от нее хотели. — Я сама очень плохой собеседник и не желаю никого занимать бесполезными разговорами. — Полагаю, многие ваши друзья и знакомые рады общаться с вами, — с прежним равнодушием отозвался Николай Платонович. — редко когда можно найти в своем обществе того, кто ценит чужое время и не занимает своих знакомых пустой беседой. — Не согласиться с вами трудно. Поэтому, не беспокойтесь, я вас тревожить не буду. — О чем вы? — теперь на его лице было почти искреннее удивление. Почему «почти»? Потому что Вера не верила, что этот человек мог так легко показывать свои чувства. — Ведь, если я правильно помню, я сам и навязался к вам с визитом? — кивнуть было невежливо, поэтому Вера вернулась к своим мыслям о таракане. — Поэтому прошу вас не думать, что вы составляете часть того общества, которого я видеть не желаю. — Мы с Зинаидой Михайловной их не желаем, — Вера тоже отчего-то сказала то, что думала, искренне. — За весь месяц впервые здесь, в городе. — Вот как? — удивился Сергей Михайлович. — Почему же? — Лена испугалась дома, да и мне там что-то в последнее время было неуютно, — Вера старательно не говорила ничего о чувствах тетушки. — Это все из-за дымки. Жара пройдет, и мы туда вернемся снова. — и тогда ее посетила мысль. — Николай Платонович, — обратилась она к нему. Львов, вероятно, был занят своими мыслями и не сразу услышал ее, но Вера не стала повторять своего обращения, а подождала, когда голос ее дойдет до его слуха. Не сразу, но через минуту Николай Антонович быстро взглянул на нее, в его глазах показалась какая-то беззащитная, похожая на Льва, задумчивость, и сразу же исчезла; подобное было не для всех, и Вера это понимала. Сколько раз она сердилась на тех, кто видел ее, погруженной в свои раздумья. В такие минуты человек становился беспомощным и ранимым, все его мысли были написаны на лице, и это заставляло его смущаться, а со смущением нередко приходила и озлобленность. Однако ни того, ни другого на лице Львова не показалось, было все то же равнодушие. — Это ведь вы и вы, — повернулась она к Оболенскому. — сняли последние комнаты в этой гостинице. Они переглянулись, и Сергей Михайлович виновато развел руками. — Вероятно, Вера Дмитриевна. — Вера, ты что-то задумала? — нахмурилась баронесса. — А разве вы еще не догадались, тетя? Это же простейший план. С минуту на лице Зинаиды Михайловны боролись разные чувства, но по веселым искрам в глазах Вера поняла, что ее план пришелся баронессе по вкусу. Да и потом, это же действительно было так просто и так гениально в одно время. — Видите ли, вы не хотите жить в гостинице, а мы не хотим жить в доме. Так не лучше ли нам поменяться местами? Сергей Михайлович что-то хотел возразить, однако Николай Платонович перебил его, прежде чем его родственник заговорил. — Почему нет? Очень практично. — Николай, это может быть очень неудобно, — заворчал Сергей Михайлович, но тот даже бровью не повел. — Мы выгоняем людей из дома, понимаешь? — Сергей Михайлович, — улыбнулась ему Вера. — как вы можете нас выгнать, если я сама это предложила? И не думайте возражать, — не дала ему она сказать. — Знаете ведь, что меня не переубедить. — Знаю, — протянул Оболенский и рассмеялся. — Упрямством вы пошли не в отца, а в вашего деда. — Вы можете спокойно расположиться на третьем этаже, — Зинаида Михайловна похлопала веером по рукаву сюртука Львова. — Там от солнца не так душно, и окна повыше. — Какая прелесть! Дом все такой же, какой его подарил барон? — вероятно, Оболенский был единственным, кто мог упоминать имя мужа тетушки при ней самой. — Или что-то уже разрушено? — Дом такой же, каким вы его помнили, Сергей Михайлович, — ответила за Зинаиду Михайловну Вера и была награждена благодарным взглядом. — Даже фонари остались на месте. — А, фонари! Прелестное напоминание о Баден-Бадене! Николя, ты обязан восхититься ими, когда увидишь, — увлеченно заговорил князь, Львов же с чуть насмешливой, однако неизменно мягкой улыбкой смотрел на Оболенского. — Представь: экзотические растения все увиты гирляндами оранжевого и серебряного цвета… — Теперь только оранжевого, — встряла Вера. — Как? — разочарованно протянул Оболенский; Вере показалось, что Львов тихо рассмеялся. — Вы же сказали, что ничего не поменялось! — Так на моем пребывании серебряных гирлянд и не было. — Зина! — Что? — недовольно пробурчала баронесса. — Ну уж прости, мой друг, что не позволила сделать из своего дома подобие казино! Терпеть не могу этой пошлости. — Зато какую возможность вы упустили, Зинаида Михайловна, — в улыбке к баронессе Николай Платонович допускал все ту же мягкость. — превратить ваш дом в исключительную достопримечательность. Все гости Ялты были бы вашими гостями. — Вот въедешь, Николай Платонович, и хоть весь дом обмотай, сделай милость, а я этого не выношу. — Однако, возможно, нам стоит назвать цену пребывания в доме? На слова Николая Платоновича Вера, до этого смотревшая за тем, как Лена старательно что-то рисовала на длинном листе бумаги, резко повернулась. И встретилась с прямым взглядом, не свернувшим с этого пути, ничуть не смущенным. Николай Платонович смотрел на нее с прежним вежливым равнодушием, и это Веру задело. Отчего-то он специально как-то подчеркивал свое отношение к ее семье, к Оболенскому и другое — к ней самой. И грань эта была такой незаметной, такой едва намечаемой, а от того еще больше напоминавшей пощечину, что возмущаться ей было бы ребячеством. Потому Вера избрала тот же путь — холодности и рыбьего выражения лица. — Вы желаете нанести оскорбление моей семье? Или Зинаиде Михайловне? — Вовсе нет, — пожал плечами Львов. — Просто хочу предупредить те последствия, которые может нанести наше присутствие. — Это ты уже говоришь лишнее, — хмуро отозвалась баронесса. — И либо же ты рисуешься перед моей племянницей, чего никогда не было, — Львов коротко рассмеялся. — Или же я чего-то не знаю. И то, и то было бы мне неприятно. — Я вовсе не хотел вас обидеть, Вера Дмитриевна, — а теперь он говорил и смотрел так просто, что она едва успевала наблюдать за его переменой настроения. — Просто дом очень дорог баронессе и вам, как я понимаю, и мне вовсе не хотелось быть виноватым в том, что мы с Сережей что-то нечаянно разбили или сломали, а я, в особенности, я, могу что-то разбить и не заметить этого. — Охотно верю, — мрачно кивнула Вера и услышала, как Оболенский фыркнул. — Однако можете не волноваться, нам с тетушкой там нечего беречь, так ведь? — она посмотрела на баронессу, и та закивала. — Можете переколотить хоть всю посуду, только самого дома не сжигайте. — До такого, поверьте, не дойдет. — Верю. И они уже хотели распрощаться до совместного обеда, как за спиной Оболенского показалась некая субтильная фигура в вечернем фраке, и она же почти что бегом направлялась к ним, как Вере показалось, именно к Николаю Платоновичу. Последний никакого радушия не выказал, напротив, только глубоко вздохнул и отвернулся, вытаскивая очки из кармана. Так вот, в чем было дело! Он был без очков, без привычных полутемных зеркал, всегда так иронично отражавших каждое его слово! Вера с таким пристальным вниманием наблюдала за тем, как он разгибал дужки, что удостоилась ответного взгляда, в котором явно читался вопрос. Смотреть сразу в другую сторону было бы обычным ребячеством и следовало идти до конца, а потом она уставилась в пол, не меняя направления взгляда, с той же задумчивостью и нахмуренностью. — Николай Платонович! Вот эта встреча! Как я рад, как рад! И Сергей, сколько же лет прошло! Зинаида Михайловна! — Вы чем-то встревожены, Вера Дмитриевна? Она была готова к этому вопросу и даже не собиралась лгать в ответ, лишь усерднее закивала головой. — Бумаги. Я боюсь, что забыла важные бумаги в доме. — Думаю, это не стоит ваших волнений, у меня есть те, которые вы дали переписать. — Это другие. — Пока что, я думаю, хватит и этих, а если вам понадобится, я принесу вам их из дома сразу же, как только разыщу. — Благодарю. — Николай Платонович! — Львов повернулся и с тем же равнодушием пожал руку непонятной фигуре. Лицо было Вере знакомо, позже она вспомнила, что это был один из отпрысков графской семьи Мещерских. — Какая личность! Столп! Колокол! — все эти комплименты вряд ли находили ответ во Львове, а Оболенский и вовсе пытался скрыть улыбку. — Сколько мы наслышаны о ваших золотых приисках, и все гадаем — правда это или нет! — Все равно прииски не ваши, — брякнула Зинаида Михайловна. — вам-то какой толк гадать. — Ах, Зинаида Михайловна, — было бросился к ней Мещерский, но та так выставила зонтик, что графу пришлось остаться на месте. — какая меткость слова! Никому бы не пожелал попасться к вам на язык! Ах! Как бы Вера не пыталась скрыться за фигурой тетушки и Львова, ее все равно увидели, и те расступились, хотя она была близка, чтобы закричать: «Не двигайтесь! Бога ради, не двигайтесь!» Вера на самом деле любила многое из света: любила красивые наряды, любила украшения и самоцветы, любила балы и ужины с такими жирными устрицами, что на них было даже страшно взглянуть, но вот чего она не любила, так это «волочения». И одного обеда в «Дононе» ей хватило, чтобы в этом понимании укрепиться. — Зинаида Михайловна, почему вы все это время прятали такой прекрасный цветок от нас? — не отрываясь, Мещерский наблюдал за каждым ее движением. Вера насупилась, а иначе «набычилась». Послышалось еще одно фырканье, правда, теперь это был, кажется, Николай Платонович, и она застучала ногой по полу, все это ей уже надоедало. — Очень рад видеть вас! Вера не подала руки, не вышла навстречу, она только неприветливо кивнула и принялась рассматривать узоры на зонтике баронессы. — Полагаю, вы составите нам компанию? — все говорил граф. — Все общество собирается в «Поле», все ваши знакомые будут там, Зинаида Михайловна! — Тогда точно не ждите нашего присутствия. — Я уже и успел позабыть, как прекрасно ваше чувство юмора! А вы, Николай Платонович, вас ждать? — Да, я буду, — с тем же равнодушием кивнул Львов и не посмотрел на удивленные лица. — Однако, вероятнее всего, я буду обедать, а не обсуждать то, что может интересовать вас. — Как говорят в Москве, все дела решаются за стерлядью и рябчиками, — не терял надежды граф. — Николай Платонович, составьте компанию нам, поверьте, не пожалеете! — К сожалению, не люблю ни того, ни другого. А дела, граф, я уже и так буду обсуждать. Вот, с Верой Дмитриевной, — он легко поклонился в ее сторону, и она встрепенулась. — нас связывает общее дело — школа. — Так вы еще и филантроп?! — Ни в коем случае, — на лице у него показалась прежняя усмешка — холодная и непроницаемая. — Я — всего лишь меценат, а дело принадлежит Вере Дмитриевне. Она понимала, что он в какой-то мере смеялся над всеми ними, на над ней, но ей почему-то все равно стало неприятно. Было досадно от того, что Львову, казалось, и не надо было долго раздумывать, чтобы прочитать все ее мысли, он их знал, потому что они были похожи и различны, как две стороны одной монеты. — Говорите «всего лишь»? Вы мало цените себя, Николай Платонович, и не знаю, сознательно ли или нет, но преуменьшаете свою роль в этом деле. — Однако добывать средства — мое дело, оно скучно и не так интересно. А вот придумать нечто новое, создать и не бояться последствий — это поистине что-то удивительное. Ему, кажется, нравилась ее мысль, ее идея, но его раздражало то общество, в котором она могла претвориться в жизнь, вот в чем было дело, думала Вера. Его раздражало то, как быстро бы опошлили все чистое и хорошее, что могло быть связано с ее школой, и как быстро бы все патетически заголосили, узнай, какое дело Вера решила задумать. И правда, стоило Мещерскому принять трагический вид и захлопать Львова по плечу, повторяя, что России нужен другой путь, как тот ужасно помрачнел и стал темнее грозовой тучи. Вероятно, у Веры проскользнуло то же самое, потому что даже Зинаида Михайловна тронула ее за локоть и покачала головой. Да, Вера не знала того света, в котором жила Лида, и в котором ее мама каждый день старалась хоть что-то изменить к лучшему. *** В ресторане они сидели долго. Вера и Зинаида Михайловна вошли туда, уже когда вся толпа разошлась, и она понадеялись на спокойный ужин вдвоем — Лена уже спала в прохладной комнате рядом с Дуней, — однако их мечтам сбыться было не суждено. Мужчина в черном фраке и с характерной бабочкой на воротнике услужливо проговорил, что все общество собралось в укрытой от общих глаз гостиной на втором этаже, и все их ждали там. Особенного присутствия их желал Сергей Михайлович. — Значит, все же изловили бедных канареек в клетку! — вздохнула баронесса и принялась за отбивную. — Придется зайти на пять минут. Вера, почему ты ничего не ешь? — озабоченно она посмотрела на племянницу, но та только поморщилась. — От такой жары ничего не идет. — Понимаю, — тарелка с отбивной звонко отодвинулась на край стола. — лучше заказать фруктов побольше и ананасового компота. — Можно в комнаты? — взмолилась Вера. — Не смогу вас обнадежить, что выдержу еще несколько обедов здесь. — Ничего, ничего, из нашей веранды есть выход в сад, а оттуда идет дорога к морю. Там нас никто не найдет. Они поднялись наверх, когда оттуда слышались звуки пианино и громкие разговоры. Их присутствия никто почти что не заметил, все были заняты какой-то беседой, и Вера уже хотела уйти, когда заметила Оболенского. Сергей Михайлович смотрел на все общество с неподдельным интересом, словно все они были актерами, и перед ним разворачивалось особенное действо. Но и на его лице временами пробегала та же мрачная тень, что и у его родственника, и тогда фамильное сходство становилось особенно заметным. Последнего Вера заприметила в кресле у окна; он сидел у раскрытой двери террасы, читая широкую газету, и его лица почти что не было видно. — Вера Дмитриевна! — бросились к ней. — Не сыграете ли вы нам что-нибудь на рояле? Если бы она даже и умела, все равно бы отказалась. Подобных показательных выступлений она не переносила еще с тех пор, когда поступила в институт, хотя ее подруга Запольская очень любила музицировать и очень проникновенно пела романсы. Вера была прекрасным слушателем, но не хорошим исполнителем. — К сожалению, не умею. — А петь? У вас такой чудный голос! — И петь я тоже, к сожалению, не умею. — Какая жалость! — Как уж есть, простите. — развела руками Вера и вдруг подумала — а не придет ли вдруг им в голову заставить ее что-нибудь продекламировать, и, наверное, та же мысль пришла в голову просящим, однако озвучить они ее не успели. — Господа, господа! У меня важная новость! Я хочу сказать что-то важное! Все замерли, наблюдая за тем, как молодая жена генерала Зуева выбежала на середину комнаты и, ломая руки, заговорила хорошо поставленным голосом. Забавно, что она почти совсем не поворачивалась ко всем лицом, стараясь наполовину держаться в тени так, чтобы свет от приглушенной лампы, накрытой торшером, отбрасывал причудливые тени на ее лицо: во всем была какая-то кинематографичность, очень модная в это время и такая неестественная, что иногда это даже пугало. Она была ровесницей Веры, и вместе с Ольгой выпускалась из Павловского института, однако сама Вера с ней не общалась. — Господа! Я хочу сказать что-то очень важное! — Говорите, моя дорогая, просим! — зашуршали все вокруг, и Вера на мгновение оказалась позабытой. Она выдохнула. — Господа, тише! — Господа, я поняла очень важную вещь! — Какую же? — Мы неправильно живем, господа, — все стали поворачиваться и смотреть в сторону друг друга, а потом принялись сочувственно кивать. — Мы думаем только о себе, о своих нуждах, а ведь есть и те, кто обездоленнее нас, несчастнее нас! — Вероятно, да! — Как вы милы и самоотверженны, что думаете об этом! — зашумели все вокруг. Вера почувствовала укол ревности и некоторой обиды. Они не могли! Не могли выступать с ее идеей, не могли озвучивать ее слова, которые шли от нее самой, от ее души, не могли! Глупое чувство, будто у нее забрали что-то сокровенное, душило Веру и она с трудом сглотнула, напоминая себе, что чем больше помощи встретит вокруг, тем лучше. Невовремя она повернулась против света — Львов отложил газету и теперь наблюдал за всем собранием с такой улыбкой, что ее трудно было разобрать. Глаза их встретились, но Вера быстро отвернулась. — Сашенька, что же вы задумали? — Мы только с радостью поможем вам! — Как только я вернусь в город, — захлебываясь от восторга, молодая женщина едва держалась, чтобы не дать волю своим эмоциям, но и эта сдержанность тоже была напускной. — я сразу же уеду в усадьбу, в деревню! И как только я смогу, я пойду на сенокос! — Вера попыталась сдержать вой отчаяния, но что-то нечленораздельное все-таки что-то из нее вышло, однако в гуле одобрения ее никто не услышал. — И буду помогать женщинам, стану кормить детей из сосок! — Какой ужас, — прошептала Зинаида Михайловна. — Какая прелесть! — загалдели все. — Как это ново! — Браво, Сашенька! Ей следовало бы догадаться, что все это было обычным паноптикум, одним театральным представлением, не имеющим под собой ничего серьезного и хорошего, и пусть какая-то часть в ней радовалась, что так никто ее плана и не разгадал, все равно внутри нее самой был определенный осадок — на кого надеяться, на кого положиться? — Позвольте, Александра Сергеевна, — раздался среди всего этого одобрительного гомона голос Львова. — А в какой час вы собираетесь встать? Он все видел и все слышал. И запомнил ее выражение лица, возможно, даже слышал отголоски ее воя, Вера видела это в том прищуренном взгляде, которым он одарил ее, выходя ближе к толпе. Но в этом ласковом голосе она слышала утомленность всей этой пошлостью, и какое-то единство возникло в них с той минуты. Это было обычным уважением, таким простым, и так сложно заслуживаемым. — Но когда же, — залепетала Александра Сергеевна. — Около семи часов, разве это не рано? — Рано, рано, — закивали все одновременно. — Сашенька, ты просто ангел. — Только вот сенокос к семи часам уже давно закончен, — все с той же улыбкой продолжал Николай Платонович, и на минуту Вера обрадовалась, что с ней он всегда говорил равнодушно; такой улыбки она бы не желала видеть. — А начинается он обычно около четырех утра. — Ну, Николай, — кто-то пробасил рядом с ним. — ну будь милосерден, разве молодая женщина может знать хоть что-то об этом? — Если она собирается на сенокос, то я смею надеяться на это. — Ну, Вера Дмитриевна, — обратились к ней, и она увидела, как тетя умоляюще покачала головой. — Ну вы-то хоть скажите, что Николай Платонович слишком пристрастен! — Вы бы еще платья свои решили им отдать, — бросила она, не заботясь, каким цветом вспыхнули щеки Сашеньки. — гораздо ведь удобнее в выходных туалетах косить. Повисла тишина, все переминались с ноги на ногу, пока Львов, зажигая сигарету, не проронил как бы просто так: — Тогда уж и фраки тоже можно отдать, в них только с косой и управляться. Все с облегчением засмеялись, но Александра Сергеевна никак не оставляла идею благотворительности. — Тогда я буду учить детей грамоте! Возьму с собой азбуку и буду показывать им картинки. Этого Вера уже стерпеть не могла. Резко повернувшись на каблуках, она прошла мимо тесного круга к окну, и пока никто не видел, с удовольствием треснула рукой по раме. Какая пошлость, Боже, неужели они не понимали, какая это пошлость! Внизу шумела Ялта, громыхало Черное море, и все это ее не успокаивало, наоборот, ей хотелось начать кидаться вазами. — Понимаете, Вера Дмитриевна, — рядом с ней раздался знакомый голос; Николай Платонович неспеша подошел к открытому окну. — все в мире вступает в реакцию со всем. Элементы из химии с другими элементами, дождь с грозой, электрический ток с напряжением, а люди с людьми. Так и вы обязательно вступите в реакцию с этим обществом, это я вам обещаю. Он подошел к окну, не стесняясь и не думая, что так в свете не положено, неприлично. Вера по старой привычке отодвинулась ровно настолько, насколько велели приличия и настороженно покосилась в его сторону. Она никогда не могла угадать перемену настроения Львова. Вот, еще несколько часов назад он смотрел на нее равнодушно, как на забавное насекомое, и вот же сейчас заводил с ней беседу таким же тоном, что и с Зинаидой Михайловной, и с князем. — Реакция уже наступила. — Разве дым уже пошел? — улыбнулся он, и в улыбке показалось то же самое, что было обращено ранее к его близким. — Хотя, — в темноте блеснуло пламя спички и на секунду осветило его лицо; оно показалось ей интересным, ей было занимательно наблюдать за ним. — дым, и правда, уже есть. Осталось подождать взрыва. — А вы считаете, что без скандала не обойдется? — Нет, — покачал он головой и повернулся спиной к открытому окну. — не с вашей натурой и не с их пошлостью. — она вздрогнула, когда Львов повторил ее слова. — В конце концов, они скажут нечто такое, что заставит вас открыто сказать им все, что вы думаете о них. — Меня хорошо воспитывали, Николай Платонович. — Я не сомневаюсь. — кивнул он, на самую малость наклонившись к ней. — Именно поэтому вы так и поступите. Их действия на деле чудовищны, — он помрачнел и тяжелым взглядом обвел все общество. — и самое ужасное — это их равнодушие и лицемерие. — Вы полагали, что я такова же? — прямо спросила Вера. — Что мое лепетание о школе будет ничем не отличаться от всего этого? — Да, — так же прямо ответил Николай Платонович. — Не хочу вас обидеть, но картина, которую описал Сережа, была ужасна в своей наивности. Однако, увидев вас за письменным столом, я свое мнение поменял. — он тихо рассмеялся. — Человек, который не боится запачкать руки чернилами, не так уж плох. — Это лучше, чем пачкать руки кровью. Она сказала это, произнесла и не испугалась своих слов. Дмитрий Алексеевич не стеснялся рассказывать ей о том, как жили люди вдалеке от Петербурга, сколько ее подругам из института нужно было вернуться в отдаленные деревни или казенные дома, чтобы там добывать себе десять или пятнадцать рублей в месяц. Сколько бы их там пропало — никто не мог предсказать. Он рассказывал, сколько их предков умерло, работая не покладая рук, сколько было замучено. Но он никогда не скрывал того, что другой кровью, восстанием и ужасными действиями этого было не исправить. Львов молчал, а потом медленно сказал: — Соглашусь. И в том, и в другом случае это будет ужасно. — Почему вы говорите, что это «будет»? Она знала, что таких разговоров не ведут барышни и женщины, им следовало говорить о нарядах, воспитании детей, на худой конец — о поэзии и правах, но вот о подобном? Нет, ни в коем разе. А между тем, Вера слышала отголоски разговоров друзей Льва, его товарищей, гораздо более высокородных, чем даже то блестящее общество, собранное в этих комнатах, и все они порой говорили такие ужасные вещи, озвучивали такие глупые мысли, и никто их не поправлял. — Я об этом не говорю, потому что подобные разговоры нехороши и не так нравственны, как хотелось бы. Не подумайте, что я из партии демократов или что еще хуже, из народовольцев, — он поежился. — Не приведи Бог. Однако есть чудовища и там, и здесь, которые могут наворотить такого, что зрелище будет ужасным. — Будет то же самое, что было тринадцать лет назад? — О, это уже, пожалуй, слишком, — протянул Львов и захлопнул крышку портсигара. — Таких разговоров я бы не стал вести даже со своими близкими, тем более, с вами. — Спасибо, — неучтиво буркнула Вера. — Очень приятно. Ей было неприятно, конечно. Только-только завелась беседа, обещавшая ей объяснить хоть что-то, что постепенно назревало и вызывало беспокойство и Дмитрия Алексеевича, и Михаила Андреевича, однако скрывалось за спокойными обедами и прогулками по Невскому и Английской набережной. И вот, когда разгадка была так близка, она выпала из ее рук. Однако Николай Платонович почему-то посерьезнел, и этот вид был не таким напускным, как обыкновенно. Напротив, обычно непроницаемые глаза зажглись тем особенным светом, который Вера предвидела еще в первую встречу, и с привычным чувством некого опасения она подумала, что этот человек был странно, но привлекателен — не внешностью, но тем внутренним состоянием, влекущим за собой куда сильнее, чем вся красотаа Владимира. — Вера Дмитриевна, поставьте себя на мое место. — нетерпеливо развел он руками. — Разве меня похвалят за то, что я веду беседу о политике с той, что еще совсем недавно получала шифр из рук Ее Величества? — Разве вы говорите что-то плохое? — выкрутилась она. Николай Платонович внимательно посмотрел на нее, после чего усмехнулся, и лицо его заволокло беловатым дымом от сигареты. — Очень хороший ход с подобным наивным вопросом, вас бы в адвокаты. Но хорошо. — быстро оборвал он себя и заговорил чуть тише. — Одни говорят, что бедная Россия уже давно мертва, и ее надо оживить, и не как-то иначе, а непременно свержением старых устоев и разрушением прежнего. Причем, надо понимать, — быстро он махнул рукой в сторону оживленной толпы. — что они же первые сбегут, когда эти старые устои полетят под жерновами новых. — А вторые не хотят ничего не менять? — Именно. — кивнул он. — Хотя некоторые изменения, разумеется, нужны. Но изменения мирные, спокойные. Нас и так измотала последняя война, — в его голосе на секунду послышалась искренняя горечь. — еще одного удара мы вряд ли выдержим. Я говорю вам об этом, — в темноте она не видела его лица, но по голосу поняла, что Львов говорил не шутя. — потому что вы взялись за сложное дело, которое вам может стоить дорого. И вы не найдете поддержки ни на одной стороне, если мы говорим, разумеется, о настоящем, а не о пустословии. — На какой же стороне тогда вы? Вопрос был задан верно. Вера ожидала, что он усмехнется или же обидется, однако Николай Платонович молчал и думал о чем-то своем. Она уже хотела уйти, поправила платье, когда услышала ответ. Ответ был весьма обнадеживающим, и Вера вздохнула с облегчением — к счастью, он не был ни авантюристом, ни чем-то похуже. — Я на стороне России. — он говорил медленно, будто бы подбирал слова из того арсенала, которым пользовался крайне редко. — На стороне ее сел и городов, на стороне простых людей и тех, кто стоят наверху, но желают ей счастья. Я на стороне вашего отца, вашего деда, вашей матушки, потому как она — единственная, чья организация хоть чем-то занимается, — на стороне усадеб запустили салют, и цветной залп озарил его лицо. Вера не знала, как это объяснить, но оно было правдивым, и она знала, что сам Львов верил в каждое слово, что произносил. — Я на вашей стороне. — просто закончил он и все с той же прямым равнодушием посмотрел на нее. Непонятно, но в словах этого человека — в сущности, все так же ей незнакомого и неразгаданного — она вдруг нашла столько силы и поддержки, что ей захотелось опереться на них, пусть все было высказано в воздухе. Он был другим, вот почему от него сперва веяло опасностью, он был отличен от того света, в котором вращался даже Сергей Михайлович, он привык говорить правду, привык отделать плево от семени, чего уже давно не поощряли, привык высмеивать все порочное и недостойное, и своих привычек менять не собирался. Он был богат и прекрасно понимал, что богатство было его ключом, и сколько бы он неприятностей не говорил, все равно бы его все терпели. Они действительно в чем-то были похожи, и это снова Веру только раздосадовало. — Знаете, вы когда так внимательно наблюдаете за мной, я каждый раз думаю, что у меня все щеки в саже. — не то шутя, не то серьезно проговорил он и одним движением потушил сигарету. — Впрочем, не желаете завести другой разговор? — Пожалуйста, — к вечеру Вера всегда становилась не такой радушной, а обстоятельства вечера и вовсе заставили выглядеть ее угрюмой. — Не желаете знать, где ваша сестра и мой племянник?