Не расстраивайтесь, княжна

Коляска медленно катилась по вечерним улицам Петербурга. Ольге город показался слишком опустевшим, тихим, будто бы о их приезде никто не знал, и никто не ждал их. Она не ожидала того, что их будет встречать духовой оркестр, как говорили, такой же, что провожал ее сестру в Ялту, однако она могла надеяться на то, что по схождению с поезда их встретят знакомые лица, друзья, те, кто ждали их возвращения. Тишина. Никого. Оля знала, что в это время в Петербурге почти никого не оставалось, все разъезжались кто куда — на дачи, в Ниццу, в Крым, но все-таки маленькая горстка должна была знать об их возвращении, и на пару цветочков она питала весьма обоснованные надежды. Но нет, вокзал был пустым и безмолвным, хотя времени было всего десять часов вечера, и белое небо Петрограда было таким ярким и чистым, что Оленька хоть сейчас бы пустилась взапуски на новом автомобиле с автомобилем Дмитрия Павловича или утащила бы Владимира за собой в новомодный ресторан, весь освещенный электрическими огнями и блестящими гирляндами. Но тот человек, который сопровождал их и представился кучером, почему-то сковывал и Владимира, и Ольгу, будто бы он был некоторым надзирателем, злобно следящим за каждым их шагом. Нет, его поведение было безупречным — он ничего не говорил и только следовал за каждым их желанием, но Оле он почему-то сразу же не понравился. Она хотела было спросить Володю, что это за ужасный человек, но он с таким хмурым видом дал извозчику гривенник и подал ей руку, что Оля притихла, удивленная переменой его настроения. Кучер их взгромоздился сверху коляски, о чем-то тихо переговариваясь с извозчиком, а потом коляска как бы немного отклонилась назад и медленно покатилась по притихшим улицам города. Странно, это было все странно, будто бы кто-то невидимой рукой заставил весь город замолчать, скрыть все веселье, чтобы немые улицы вставали перед ними своеобразным укором и напоминали об их страшном проступке, перполошившем весь город. Их не было здесь с марта, но как будто бы ничего не поменялось, только снег весь сошел и стало душнее. Ей нравился Петербург, ей казалось, что они с ним были очень схожи, но почему-то все сходились в одном мнении, будто как раз Вере он шел гораздо больше. Чепуха, фыркнула Оля и с удовольствием потянулась на теплых сидениях — Вере подходил, может быть, Нижний Новгород или Москва, но никак не Петербург. Ней этой девочке, не умеющей держаться в обществе, всегда такой замкнутой и угрюмой, нет, такого Петербург не любил, ему нужен был свет, нужны были вспышки оранжевых и синих огней, фейерверки на том берегу залива, ему нужна была ртуть, ему нужна была Ольга. — Не туда едешь. Направо поворачивай! Она вздрогнула, когда в тишине раздался непривычно громкий оклик Володи. В его голосе слышался какой-то испуг, какая-то робость, которую он старательно пытался скрыть раздражением и досадой. Она удивленно посмотрела на него, но в привычно красивых чертах лица показалось что-то незнакомое, каменное, и Ольга отшатнулась, когда в его глазах увидела то же самое выражение, которое замечала не раз в фотографических портретах его отца. Что-то темное, очень меланхоличное, теперь она редко вызывала в нем нечто иное, и это не расстраивало ее, а сердило. Однако Ольга не была глупой Верочкой, не выворачивала всю свою душу, желая показать свою искренность и участи; нет, она поступала по-другому, мягко, с кошачьей лаской она обволакивала любого, кто мог поддаться ее чарам, и все падали замертво, забывая про обиды и упреки. Она осторожно положила голову на плечо Володи и обвила своей рукой его плечо; под ее шеей она слышала, как у него бьется сердце, и на минуту почувствовала незнакомое до этого физическое отвращение. — Поворачивай, кому говорят! — она снова вздрогнула, когда Володя закричал и стукнул рукой по крыше кареты. — Оглох, что ли?! — Мой друг, — протянула она, улыбаясь. — ты, как будто, сильно волнуешься. Разве на то есть причины? — Есть, Оленька, — со сдерживаемой яростью — ее она уже научилась распознавать, — проговорил Владимир и сжал рукой эполет. — Поверь мне, есть. — Ты из-за Веры так переживаешь? — никто бы и не поверил, если бы она сказала, что ей все это было неприятно. — Не стоит, она в Ялте, и домой пока что не собирается. — Не из-за Веры, — сдержанно отозвался Владимир. — Я знаю, что она еще около двух недель там будет. Оля постаралась пропустить мимо ушей то, что Владимир, верно, следил за передвижениями своей бывшей невесты, теперь уже названной сестры, и снова откинулась на подушки и постаралась улыбнуться так, чтобы на щеках заиграли ямочки. Вера пусть и была немного полновата, особенно, по сравнению с ней, с Олей, но таких очаровательных ямочек у нее никогда не было. — А все-таки Петербург прекрасен, — промурчала она, следя, как кошка, за своим уже мужем. — Будто бы и не поменялось ничего, правда, Володя? — Да. — кратко отозвался он. — Интересно, где же мы будем жить, — продолжала она размышлять вслух. — Неплохо было поселиться в «Англетере», там, говорят, очень неплохие номера, такие уютные, что совсем не веет казенщиной. А то так надоели все эти меблированные комнаты с этими ужасными коврами, просто видеть их не хочу… Ай! Громко вскрикнула она, когда коляска остановилась и непременно упала бы, если Володя не успел ее подхватить. Поймав во взгляде привычную заботу и такое приятное волнение, Ольга подумала, что неплохо было бы еще и упасть в обморок, но момент был уже упущен, истома испуга из глаз пропала, а напускать ее заново было бы совсем глупо. Поцеловав Володю, она просияла, отдернула занавеси и непонимающе посмотрела на Владимира: тот напряженно вглядывался в темноту какого-то постоялого двора, на лице у него была изломана кривая усмешка. — Ты куда нас привез, дурак? — крикнул он в темноту, видимо, уже зная ответ. — Я тебе куда приказывал, а? — Куда приказывали, барин, туда, почитай, и привез, — глухо отозвался извозчик. — Володя, мне страшно, — беспомощно прошептала Оля, сжимая руку мужа, хоть страшно ей и не было, наоборот, интересно. — Где мы? — Уверен, скоро ты это поймешь, — все с тем же напряжением ответил Владимир как бы в пустоту; будь рядом с ним не Оля, он бы даже на это не обратил внимания, наверное. — Как же он меня обдурил, — пробормотал он, пряча голову в ладонях. — какой же я дурак… Позже Оля не могла это объяснить с точностью, но, кажется, именно в те дни возвращения домой и в минуты, когда они вдвоем сидели около постоялого двора, в ней открылось что-то новое и презрительное к Володе, так больше и не сумевшее пропасть навсегда. Она вдруг поняла, что в этом браке храбрее всех будет она сама, она же станет встречать все невзгоды со спокойным лицом, но не потому, что обладала мужеством или отвагой отвечать за свои поступки, а потому что ей просто-напросто было все равно на всех, кто думал не так, как она сама. — Куда вы нас привезли? — звонко воскликнула она, высовываясь из окна. — Везите нас в «Англетер»! — Куда заплачено, туда и везу, барыня. — Так мы тебе заплатили, дурень! Вези немедленно! — Не вы платили, барыня, — угрюмо ответил извозчик. — до вас мне уже было заплачено. — Ну так дай я тебе вдвойне заплачу! — заорал Володя, выходя из себя; Оля зажала уши руками. — Вдвойне, слышишь! Отвези нас в «Англетер»! — Не могу, барин. Николай Платонович заплатили столько, сколько вы, простите, не заплатите. Николай Платонович? Оля изумленно покосилась в сторону своего мужа, а тот, тряся плечами, вдруг рассмеялся так громко, так заливисто, что ей стало страшно на минуту — неужели тот самый припадок, так долго мучивший его отца, пристал и к Владимиру? И что же теперь ей нужно было делать? Трясти его за и так трясущиеся плечи, бить по щекам? Это Вера знала, как его лечить, как над ним хлопотать, а Оле этого знать было не нужно, у нее свои были средства. Однако сейчас ее куда больше волновало загадочное имя — Николай Платонович. Она могла поклясться, что прежде не слышала его, не встречала в обществе человека, которого ей могли так представить, но вот Володя, он его, верно, знал, потому что на смену истерики пришло то же самое мрачное выражение лица. — Как это понимать? Это Вера могла заботливо порхать над ним, ворковать и говорить, что все обязательно будет хорошо, забывая про саму себя, посвящая все время одному Володе; Оля же такого никогда не допускала. Она не позволял ему забывать о том, что он был не один, что теперь он был женат, и ему следовало думать в первую очередь о своей жене, о ее прихотях, а потом уж только о своих заботах. И сейчас делать исключения из привычного положения дел Оленька не собиралась. Уперевшись в край коляски, она с вызовом смотрела на своего мужа, а тот, закинув голову вверх, изредка прерывал молчание короткими смешками. — Володя, ты меня слышишь? — она повторила вопрос, и тот иронически заломил бровь. — Что происходит? — Любовь моя, выгляни в окно, — так он называл ее в минуты исключительного волнения и недовольства. — Что ты видишь? — А что я там должна по-твоему увидеть, — не стараясь скрыть недовольство, ответила Ольга. — Какой-то двор, а что? — И он ничего тебе не напоминает, — продолжал Володя. — Не навевает воспоминания прошедших дней? — Терпеть не могу, когда ты пускаешься в литературность, — холодно отрезала она. — Нет, если хочешь, не напоминает, двор, как двор! Похожий на тот, который был за нашим… Она не договорила. Пораженно замолчала под отчего-то торжествующим взглядом Володи, а тот снова засмеялся, правда, беззвучно. — Нет, — замотала она головой. — Нет. Не может этого быть! Нет! Володя, нет! Она захотела вырваться из этой коляски, убежать, но Владимир вовремя успел схватить ее за руку, обнять, и, прижимая подбородок к ее шляпке, принялся качаться с ней из стороны в сторону, что-то тихо напевая. Не могло этого быть, не могло сложиться все таким образом, когда перед этим складывалось так хорошо, так удобно! Это было нечестно, несправедливо! И как Сергей Михайлович мог так поступить, зная о гневе и ярости Дмитрия Алексеевича и Анны Михайловны! Ведь какой хороший был план — пожить тихо-мирно в гостинице, потом постепенно начать выезжать, совершать визиты, а потом как бы невзначай наткнуться на родителей, прилюдно броситься им в ноги, просить прощения, и все обязательно закончилось поцелуями, объятиями и слезами радости! А теперь? — Почему Сергей Михайлович нас не предупредил? — всхлипывая, проговорила Оля. — Он сердится на нас, я понимаю, но ведь это нечестно! — А это не Сергей Михайлович, — зло бросил Володя и, поцеловав ее так же, как в их первую встречу, прислонился к окну. — Это Николай Платонович. — Кто это, скажи уже наконец! — сквозь слезы крикнула Оленька. — Что это за человек, кто он? — Мой еще один дядюшка, — не разжимая губ, проронил Володя, будто говорил о каком-то насекомом. — Очень деятельный человек, и в Сенате, и в Думе, и по железным дорогам, а леса-то! — заголосил он в таком озлоблении, что Оля даже прекратила плакать. — Леса столько, что он всю Африку может им засадить! — Володенька, — она тронула его за руку, но тот только дернулся в ответ. — Младший брат моего прекрасного дядюшки, то ли троюродный, то ли двоюродный, никто и не знает, но меня он никогда не любил, никогда! — Он, что, такой плохой человек? — с тайной надеждой спросила Оля, но Володя замотал головой и всплеснул руками. — Ну что ты, Оленька! — все так же издевательски говорил Владимир. — Человек он самый что ни на есть замечательный! И бедным помогает, и в провинции живет, и в обществе не бывает, зато с рабочими на короткой ноге! Богатеет и остальным беднеть на дает! Красотой только вот обделили, но его это не смущает нисколько! — И что же, — скорчила насмешливую гримасу Оленька. — это такой страшный человек? — О, милая моя, — его улыбка начинала пугать Олю. — ты даже не представляешь себе насколько! Какой же я дурак, я же знал, что он меня так не оставит! — Что значит «не оставит»? Но Володя как будто бы ее даже не слышал. Он все что-то повторял про себя и раскачивался из стороны в сторону, обхватив голову руками, вместе с ним раскачивались его чувства и его мысли. — Разве он мог нас с тобой вернуть из Тифлиса? Мог вернуть сюда? — Ты не знаешь, на что он способен, он же богат, как Крез! — с горечью воскликнул ее муж. — Все подчинено ему, все, все! А ведь какого деятеля из себя корчит! Как он в моде сейчас! Все с ним мечтают пообщаться, никто ему противоречить не смеет, потому что с такими деньгами попробуй сказать что-нибудь против него! Как его величают! Столп, деятель, надежда России ни много ни мало! И никто, даже наша Верочка, с ним не согласиться не посмеет, потому что с ним согласны все и всегда! — Но мы-то ему почему сдались? — А он меня терпеть не может, — безапеляционно заявил Владимир и хрипло рассмеялся. — С малых лет всегда считал меня каким-то не таким, все пытался меня из военной службы выдернуть, говорил, что там кутежи одни и безнравственность, что лучше меня в торговое дело отдать, чтобы я работал, как купец какой-то! Оля вздрогнула на его словах и в ее глазах пробежала испуганная тень — как же ее до сих пор было это неоставленное прошлое. Купеческая дочка, дочь купца, торгаши, и никакое звание сестры и отца не могло этого исправить. Та же боль, что всегда поднималась в ней при мыслях о несправедливости ее положения, проснулась в ней и впилась всеми своими зубами в нарядное платье и красивую шляпу. Ничего, подумала Оленька, оправляя белоснежное перо, ничего, это была просто ошибка природы, ведь ей суждено было родиться в семье куда более изысканной и благородной, а замужество просто исправило ее ошибку. — Я, разумеется, не говорю про твоего отца, — чуть более сдержанно сказал Владимир; его слова наконец дошли до его сознания. — Все знают, что он — граф, а если и купец, то купец первой гильдии, первого класса. Я не стыжусь тебя, счастье мое, — с нежностью сжал он ее руку, и Оля внимательно присмотрелась к нему — врет или же нет. Вроде бы говорил правду. — но дядюшку ненавижу. Ненавижу! — вдруг крикнул он и изо всей силы ударил свободной рукой по стеклу. Послышался звон. Ольга вскрикнула, испугавшись и припадка Владимира, и блестящих снопьев разбитого окна, а потом и в доме послышался какой-то шум. Следом за этим чуть покачнулась коляска, будто бы с козл кто-то слез, и через секунду дверь распахнулась. Владимир словно ничего и не замечал: ни крови на своих руках, ни испачканного белого кителя, ни встревоженной Ольги, которая крепко вцепилась в его здоровую руку и беспомощно озиралась вокруг — она терпеть не могла вида крови. Когда дверь распахнулась, она сердито сверкнула глазами: — Врача быстро! — О, дело-то какое! — протянул тот кучер, который вез их еще из Тифлиса, — Боюсь, барыня, я ничем помочь не смогу. Вам бы в дом пройти. — Что значит: «Ничем помочь не смогу?» — крикнула Оля и треснула рукой по двери. — Немедленно помогите! — Оставь, — проронил угрюмо Владимир и наспех замотал руку носовым платком, тот сразу же промок. — Само пройдет. Пойдем, Оля, нечего ждать, все равно придется возвращаться. Он громко хлопнул дверью, выходя на улицу, и Ольга заметила, как он вдруг остановился перед высокими стенами ее дома, когда-то ее дома, и вмиг он как будто бы осунулся, побледнел и постарел. Он боялся! Боялся! Тогда Оля подумала об этом впервые с разочарованием, и прекрасный образ, который она нацепила на Владимира, как платье на ватную куклу, стал спадать. Та фигура, нарисованная Владимиром так живо и так ярко, привлекла ее большее внимание, и Ольга подумала: как бы это было интересно — взять и подчинить, завоевать любовь этого страшного и, наверное, опасного человека, куда более интересного, чем все окружавшие ее люди. Но она, разумеется, любила только Володю, только его. И теперь за эту любовь надо было сражаться на поле, куда более сложном и нетерпимом, чем все светское общество — в родительском доме. Оля остановилась Владимира, когда тот было хотел зайти в дом первым, ей следовало зайти в гостиную вперед него, подластиться к отцу, поцеловать маму, и ведь тогда они не стали бы на нее злиться, а, может быть, даже и признали, что ей Владимир подходил куда больше, чем Вере. — Подожди, — попридержала она его за рукав. — я пойду первой. — Оля, это непредусмотрительно, — запротестовал Владимир. — Всякое может быть, лучше мне идти впереди. — Уж не думаешь ли ты, что мой отец застрелит меня, как непокорную дочь? — насмешливо улыбнулась Ольга и пихнула его в бок. — Не воображай себе, пожалуйста, меня он не тронет, а вот тебе-то как раз может и попасть. — Думаешь? — недоверчиво взглянул на нее он. Оля уверенно закивала. — Лучше тогда войдем вместе, — предложил он компромисс, и, немного пораздумав, она легко качнула головой. — Так надежнее будет. Они обошли дом неспеша, вышли на пустую улицу, и не успела Оля вздохнуть, как дверь дома распахнулась, будто бы их приезда ко-то ждал и наблюдал за ними. Они оба вздрогнули, но она заставила себя положить руку на рукав кителя Владимира, и с одной ноги они поднялись по лестнице. Впереди, на последних ступенях парадной передней, черной вороной маячила фигура управляющего, и Оля подумала, как было бы забавно, если их сейчас взяли и прогнали бы из собственного дома. Звук каблуков сапог Володи и ее туфель приятно отдавался эхом от стен, когда они медленно и со степенной важностью поднимались все выше и выше, однако управляющий даже взгляда на них не кинул, продолжая рассматривать что-то на стене. Оля переглянулась с Володей, и оба они прыснули так же беззаботно, когда на их голову не выдалось столько мигреней и забот. — Милейший, — откашлялся Владимир; управляющий особенно манерой, как делали люди только этого положения, по-птичьи повернул к ним голову и дежурно изобразил на лице участие. — не доложите ли о том, что мы прибыли? — Прошу прощения-с, кто прибыл? — с деловым равнодушием уточнил он. Володя и Оля снова переглянулись, и Оленька уже с меньшем весельем сказала: — Вы что, не узнали нас? — Боюсь, не узнал-с, — все в той же манере проговорил управляющий. — Прошу-с, окажите любезность, назовите свое имя-с? — Да вы что, сдурели? — вышел из себя Володя, но на лице служащего не отобразилось ровным счетом ничего. — Графскую дочь не узнали?! — Дочь? — переспросил управляющий, и первый раз что-то похожее на смятении пробежало по его лицу. — Но, позвольте-с, Вера Дмитриевна еще не извещали о своем скором прибытии… Ах да, — перебил он себя ровно перед тем, чтобы закипела уже Оля. — вы, вероятно-с, Ольга Дмитриевна, не так ли? — она не удостоила его ответом, а только продолжала стоять на лестнице с видом мраморного изваяния. — Прошу покорно меня простить, не признал. Одну минуту-с, — обратился он к Владимиру. — я позову швейцара, он и доложит. Управляющий позвонил в колокольчик, и Ольга была готова затопать ногами от ужасного и стыдного положения. Неужели она не могла пройти в свой дом, неужели она должна была стоять в передней, как какой-то прислужник ее отца, и ждать, чтобы кто-то вышел и проводил ее к родителям?! Лида никогда никогда не ждала, она проносилась фурией по всем комнатам, пока не оказывалась рядом с матерью и отцом, а она, Ольга, теперь должна была пороги обивать?! — Послушайте, — снова откашлялся Владимир. — а сами вы не можете о нас доложить? Это не быстрее будет? — Позвольте-с, сударь, — казенно улыбнулся управляющий. — может быть, и быстрее, только вот ведь у каждого своя работа, не правда ли-с? Моя заключается в другом-с, если позволите. — Не позволю. — отрезала Оля и, скинув с себя мантилью, протолкнулась сквозь управляющего и, не обращая внимания на восклицания за своей спиной, промаршировала мимо служебных комнат. — Оля! — Ваше Сиятельство! — Жди меня там, если хочешь, — крикнула она, перегнувшись через перила Володе. — А я не намерена! Она быстрым шагом прошла все коридоры, поднялась вверх по еще одной лестнице, пока не оказалась в знакомых комнатах, таких же светлых и уютных, как и три месяца назад, когда она в последний вечер сидела перед своим трюмо и на ходу писала прощальное письмо. Она дернула ручку двери комнаты Веры, но та, к ее удивлению, оказалась запертой на ключ, чего никогда раньше не было. Ольга усмехнулась, но ничего не сказала — на секреты ее сестра право, конечно, имела, но какие те у нее могли быть, это другой вопрос. На пути к гостиной она, сама того не ожидая, почему-то замерла. Тот вихрь, подхвативший ее и донесший до родительского порога, поутих, когда она услышала отголоски разговора своих родителей. Теперь их голоса казались такими далекими и незнакомыми, что уверенность в радостной встрече поубавилась. Сзади нее послышалось тяжеловатое дыхание, и она приложила палец к губам, чтобы Владимир не шумел. -… Замуж ее выдавать все равно придется… — А если она не захочет? — Что же, тогда оставим рядом с нами, я этому только рада буду, да и ты, я думаю, тоже. — Конечно, но все-таки в этом доме ей не так хорошо будет, может, в Ниццу ее отправить? — Да мы и а Крым-то ее с трудом отвезли, как в Ниццу она согласится уехать? Да и потом сердце все изойдет, если она так далеко будет… — Это да, да. Вот только если Николаша… — Оставь, Димитрий, он так застенчив, что никогда… — Но так и ведь и она такова же… — Нет, нет… А впрочем… Потом голоса и вовсе стихли, остались слышны только тихие смешки и что-то совсем неразборчивое. Разговор, вероятнее всего, шел о Вере, а о ней, об Ольге никто и не вспоминал! Прежняя ревность вонзилась Ольге прямо в сердце, и та так рассердилась, что, позабыв обо всей предосторожности, громко топнула каблуком по ковру. Владимир было потянул ее на себя, но тщетно — их присутствие все равно уже заметили, и даже если не видели их лица, то слышали шум, а отец никогда подобного не пропускал мимо ушей. — А, ты здесь? «А, ты здесь?» И все? Будто бы не было трех месяцев, будто не было никакого скандала, будто самой Ольги не было. Он смотрел на нее так равнодушно, так спокойно, словно она не занимала ровным счетом никакого места в его жизни, будто времена, когда она, Ольга, была его дочерью, остались далеко позади, а теперь перед ним стояла незнакомая ему молодая женщина, с которой он вовсе не желал заводить знакомства. Однако и это не могло испортить ее планов, повторила про себя еще раз Оля, и постаралась улыбнуться поярче, теперь уже маме. Но и та смотрела на нее с тем же безучастием. — Я, то есть, мы, — она кивнула в сторону Владимира. — Приехали. — И? — Папочка, — хотела броситься ему на шею Ольга, но под незнакомым взглядом застыла на месте. Он смотрел на нее не строго, не с гневом, нет, это все она могла бы пережить, но он глядел на нее с презрением, а это чувство было уже неизменным. Однако вместо раскаяния Ольга почувствовала, как ее заполняет обида. — И что же дальше? — Дмитрий Алексеевич, — вступил в беседу Владимир, и вдруг посреди всей тишины раздался грохот — Анна Михайловна уронила стакан, но когда Володя кинулся ей с помощью, она так поежилась, что тот застыл на месте. — Я должен все объяснить, я так полагаю? — В ваших объяснениях я не нуждаюсь, — а к Владимиру отец и не стремился скрыть своего отвращения. — Не сомневаюсь, что вы выдумаете что-то очень правдоподобное, что могло бы спасти вашу жизнь. Ольга вздохнула — Дмитрий Алексеевич затронул гордость Владимира, и теперь им было суждено выслушать довольно длинный монолог о понятиях чести и достоинства его, Владимира, как офицера и ее мужа; временами это Олю забавляло, временами это было утомительно. — Ваше Сиятельство! — но отец только отмахнулся и снова взглянул на Ольгу; так глядели обычно на вещи — быстро и без всякого внимания. — И что же, что вы приехали? — Теперь мы дома, — жалобно протянула Ольга и повернулась к Анне Михайловне. — Мамочка, я так скучала по тебе! — Вот как? — сухо отозвалась та и позвонила в колокольчик. Вошел лакей. — Иван, почему вы не доложили о прибытии Ольги Дмитриевны? — Так ведь, не успел, Ваше Сиятельство, они только-только господина управляющего оттолкнули и к вам по лестнице и вбежали. — Я, что же, теперь должна в родительском доме о своем прибытии докладывать? Вот как, получается? Я же дочь ва… — она не успела договорить, Анна Михайловна хлопнула рукой по столу, и этот хлопок прозвучал оглушительно. — Довольно. Прекрати истерику. Иван, попроси, пожалуйста, чтобы осколки убрали. — Слушаюсь, Ваше Сиятельство. — Так и что же следует за твоими словами дальше? — Мамочка, — тоскливо обвела комнату глазами Ольга и подбежала к ним, вставая на колени. — Папочка! Простите, я была такой ужасной девчонкой, такой невоспитанной! Мне так жаль Верочку, она ведь такая добрая душа! — Господи, и как же только мы могли ошибиться, — прошептала вдруг Анна Михайловна, смотря словно сквозь свою дочь. — И ведь, главное, где ошибиться, что сделать не так, чтобы теперь, — слова ее звучали все более отрывисто, и Оля почувствовала впервые за долгое время что-то отдаленно похожее на вину. — Вот так… — она как-то странно обмякла и прижала руку к груди. Отец тотчас же вскочил с места: — Аня, что с тобой? Прогнать их? — Папа! Это моя мама! — Анна Михайловна, может быть воды? — Оставьте, — отмахнулась от своей дочери и ее мужа Анна Михайловна. — оставьте оба! Сядьте! Они покорно опустились на стулья и смиренно посмотрели на родителей; теперь таковыми должен был их называть и Владимир. Они сильно постарели, отметила про себя Оля, и только недовольно прикрикнула на пробудившееся чувство вины. Далеко на нем уехать было трудно, да и сделанного не воротить, так зачем было только мучать себя? Она наблюдала за тем, как отец держал маму за руку, а та, что-то проговаривая про себя, даже не смотрела на них. В этом доме был теперь свой собственный мир, отличный от ее, и саму Олю не желали, возможно, пускать и в переднюю этого нового мира. — Мы знали о вашем приезде, — выдохнув, начала Анна Михайловна. — Ты не удивила нас, Ольга. — За нами следили? — Для тебя это было слишком большой честью, но да, — отозвался отец. — И ждали, когда вы наконец-то намаетесь своей затеей. — Полагаю, мой дядюшка все устроил, — внезапно вступил в разговор Владимир. В его голосе слышалась нескрываемая ирония. — Да, это так. Николай Платонович быстро вас отыскал, как только его оповестили. — Так я и знал, — прошептал Володя себе куда-то под нос. — Как же без него. — Мы, разумеется, могли бы добиться признания вашего брака незаконным, — Оля вскинула на маму глаза, но та смотрела на нее, как на чужую. — и женить Владимира Алексеевича на Вере, как и было задумано, однако, — тут мама замолчала; отец протянул ей стакан воды, но она, улыбнувшись ему, покачала головой. — Однако это не нужно самой Вере, — прямо она закончила. Оля быстро взглянула на Володю, и от ее взгляда не укрылось выражение боли и обиды, промелькнувшее на его лице. Он, вероятно, все еще ее любил где-то в глубине души, и пусть дни и ночи принадлежали Ольге, но вот туманные утра, когда сумерки подсобирались над крышей, обнажая какое-то пустое и сероватое небо, те утра принадлежали только Вере. — Говорить, что для нее это было ударом, просто бессмысленно, вы и так это знаете. Однако, к счастью, она вполне оправилась от него и поняла, что от разрыва вашей помолвки она только больше приобрела, чем потеряла. — Я рад, что с ней все хорошо, — выдавил из себя Володя, но на его слова никто внимания не обратил. — Вот как теперь все будет устроено. Ты, Оля, и вы, Владимир Алексеевич, пробудете тут около трех месяцев, до начала сезона, — Но я… — Будь добра, помолчи, когда с тобой разговаривают. Вы будете жить на Гороховй, в самом конце, в августе переедете на дачу, к Большим Фонтанам. В октябре вы уедете. — Куда? — ахнула Ольга. — В Москву, — спокойно ответила Анна Михайловна. — А если будет необходимость, то и в Нижний Новгород. — Нет! Это же ужасно, я не хочу! — Тебя никто и не спрашивает. — Но, мама! Я — твоя дочь, ты не можешь так жестоко обойтись со мной! — Верно, я и не обхожусь. Во времена твоей бабушки тебя бы не пустили на порог этого дома, а вас, — она взглянула на Владимира. — уже давно не было бы в живых. Надо благодарить Веру, что она смогла отговорить Льва от дуэли. — Ну как же, — скривила Ольга саркастическую улыбку. — Во всем надо благодарить благодетельницу Верочку! Верочка такая хорошая, такая милостивая, такая благородная!.. — Довольно! — Перестань, Оля! Отец и Владимир одновременно оборвали ее, и она с жестоким удивлением ребенка переводила взгляд то с одного, то на другого. Забавно, что она теряла власть над двумя мужчинами в ее жизни, в чьей раболепной любви она была уверена. Однако если отец действительно переживал за Веру, то у Владимира могла быть еще и рисовка, чтобы покрасоваться перед Дмитрием Алексеевичем. — О Вере мы не говорим только по одной причине, Ольга, и не потому, что не хотим пестовать твое самолюбие, — помолчав, продолжала Анна Михайловна. — А потому, что не хотим даже словом мешать ее имя с этой историей. Вам же, Владимир, я ничего сказать не могу, — под тяжелым взглядом Анны Михайловны Володя чуть сгорбился. — Говорить о том, что вы предали Веру, что вызвали ее нездоровье, — она не успела договорить, как Володя ухватился за край кресла. — Как? — воскликнул он. — Вера больна? — С Верой все хорошо и все будет хорошо в дальнейшем, однако вас это больше не касается, — отрезал Дмитрий Алексеевич. — Так вот, говорить об этом не имеет смысла, как говорить и о твоей жестокости, Ольга, и твоей наигранности. Откуда все это взялось, я не знаю, а чувствую только одно разочарование в себе, что вырастила такой, какая ты есть. Слова Анны Михайловны трогали Олю, как бы она не хотела обратного. Не получалось, как обычно, пожать плечами, вскинуть голову и сказать, что ей все равно. Гнет родительского презрения и огорчения тяжело ложился на ее плечи, и она ничего не могла с этим поделать. К Вере же она не испытывала никакого сожаления, напротив, ее фигура в привычном сером платье теперь казалась незримо присутствующей здесь, среди всех диванов, эркерных окон и тяжелых портьер, и острое желание сказать про нее какую-нибудь колкость приходилось душить, чтобы не до конца потерять крупицы расположения родителей. — Ночевать вы будете… — мама нахмурилась, замолчала и повернулась к отцу. — Димитрий, где же они будут ночевать? — В гостинице пусть и ночуют. — Но как же, все сразу об этом узнают? — Аня! — Но ведь правда, представь, сколько разговоров пойдет, — всплеснула руками Анна Михайловна. — А ты представь, что будет наутро, когда ее здесь Лида обнаружит, — качнулся на месте Дмитрий Алексеевич. — Какой крик будет на весь дом? — Да, пожалуй… Теперь Оле, так недавно хотевшей поехать обязательно в «Англетер», принципиально захотелось остаться здесь, в стенах родного дома. Ей хотелось изгнать этот незримый образ тщедушной Веры, лечь на ее же постель, привести Владимира в свои покои, только чтобы он перестал повсюду искать клочок темно-каштановых волос, а ведь она хорошо это видела, замечала в нем. — Можно я останусь в своей комнате, — пустив слезы на ресницы, она попыталась подластиться к Анне Михайловне, но в заветные объятия так и не была заключена. — я так соскучилась по ней! — Митя, может быть, Лида ее не заметит? — Прошу, мама! — Это станет решать отец, не я. — Папа, прошу! Оля молитвенно сложила руки и посмотрела на отца, но в глазах не было ничего, та же пустота, которая окружала весь город после их прибытия. Разве можно было позабыть о ней, как о дочери, разве можно было разлюбить ее за этот поступок? Ведь она, можно даже сказать, сделала одолжение Вере, проверив Владимира на верность! Разве было бы приятно той, когда она уже в браке с ней, вдруг признался в том, что полюбил другую? Разве тогда бы было не так больно? Оля хотела все это сказать, но молчала, потому что чувствовала — слова понимания и отклика не найдут. — Хорошо. — наконец произнес Дмитрий Алексеевич. — Ее можно разместить в гостевой спальне. — Как? А моя комната? — Ты разместишься там, где тебе предложили. Иначе можешь поселиться в гостинице. Оля сжала свои маленькие руки, созданные для французских перчаток, в кулачки и до боли закусила щеку. Приятный прием в доме, нечего сказать, а она ведь знала, что сюда ехать было не нужно. С какой радостью бы она сейчас лежала на пуховых одеялах в «Англетере», слушала праздные звуки города, а потом бы поехала с Владимиром в петербургский «Яр». Публика там была попроще, чем в «Дононе» или «Медведе», но оттого еще интереснее, сколько легких знакомств там можно было завести, как можно было стать незаметными для всего света! Но теперь отвоевать свое место в доме было делом чести. Разве она не дочь, разве она не имеет права жить здесь всегда, жить столько, сколько сама того захочет? — Спасибо, папенька, — тихо сказала она, опускаясь в поклоне чуть ли не до земли, но Тоцкий на это даже не взглянул. — А Лидочка где? — Иван! — позвал он лакея; фигура показалась в комнате так, будто он ждал все это время за дверями. — Проводи Ольгу Дмитриевну на второй этаж. — Слушаюсь, Ваше Сиятельство. — А Владимир? — спохватилась Оленька и вцепилась в рукав мужа. — Без Владимира я никуда не пойду! — Оля, не надо, — сквозь зубы бросил Володя и сжал ее руку. — И без того стыдно. — А Владимир Алексеевич поселится в гостинице. — Как? — ахнула Оля. — Но разве так можно?! — Вы возражаете? — окинул ее мужа тяжелым взглядом граф. — Или желаете оспорить мои слова? — Ни в коем случае, Дмитрий Алексеевич, — вытянулся он в струну. — Однако будет ли у меня возможность видеть Ольгу? Родители переглянулись, и Оля затаила дыхание. Она слышала, что Вера должна была скоро возвращаться из Ялты, но когда именно — никто не говорил. Вероятно, они не желали их столкновения; что ж, а Оленька, напротив, хотела поблагодарить Веру за то счастье, которое она ей подарила. И Володя, она знала точно, хотел того же самого — их замыслы всегда были одинаковы. — Вы получите письмо, где вам сообщат, когда ваше присутствие будет желательно, — сказал Дмитрий Алексеевич и подошел к ним чуть ближе. — Однако не думайте, что разговора со мной у вас не будет. — В любое время, Дмитрий Алексеевич. — Завтра вы будете здесь к полудню. Можете идти. — Папа, — было начала Оля. — Можете идти. Под незнакомым, холодным взглядом Анны Михайловны они вышли из гостиной и остановились в полутемном холле. Сколько раз они здесь встречались, сколько раз их руки находили друг друга, сколько поцелуев было, а теперь словно все прошло и умерло. Они стояли поодаль друг от друга и ничего не могли сказать. — Ты все еще любишь ее? — спросила Оля, зная ответ. — Кого? — отчужденно отозвался Владимир. — Ее. — Я люблю тебя, Оля, — помолчав, ответил Володя. Присутствие Лиды в ее отсутствие выветривалось, она напоминала о себе только своими визитами и облаком от немецкого одеколона, повисшего в воздухе облачком, о Лене Оля и вовсе не думала — та всегда была в институте, но Вера была тут всегда. Запах ее платья, картины, развешанные ее рукой, небрежно брошенная лента — видимо, собирались в поездку в страшной суматохе и… Чьи-то черные очки. Оля фыркнула и повертела в руках странный предмет. — Ты чего? — отозвался Владимир и улыбнулся ей. — Что такое? — Смотри, какая вещица! Володя подался вперед с интересом, и на секунду то же самое единение, возникшее у них так скоро и так неожиданно, снова притянуло друг к другу. Однако ненадолго. Владимир вдруг как-то поник, нахмурился и взял очки в руку, извивая ту так, что можно было подумать, будто очки стали каким-то ужасно ядовитым насекомым. — Что ты, Володя? — тронула она его за плечо. — Он был тут, — только и прошептал он.