Собачья будка

Зеркало. Отражение в нём – до боли знакомое. То же лицо, тот же взгляд, повторённый точно, безучастно. Всё та же – внешне. Тёмные волнистые волосы, собранные выцветшим бантом, струились по изящным плечам. Простое белое платье с потёртым воротом, туго затянутый корсет – он сдавливал грудь так, словно приказывал: дыши ровно так, как положено. Кожа – бледная, почти прозрачная. Стоило прикоснуться - и, казалось, трещина могла дойти до серых глаз и пересечь темные прямые брови, оставив после себя шрам.  Но за этим отражением – не только форма. Она чувствует. Думает. Хочет. Она - больше, чем девичий силуэт в зеркале. Почему же остальные видят только его? Неужели мысли и желания весят меньше, чем аккуратный воротничок? — Госпожа, вам не понравилась причёска? – раздался позади обеспокоенный голос. Девушка вздрогнула, будто её застали за чем-то непристойным. В голове эхом пронёсся голос отца – тягучий, насмешливый: «Не стоит юной леди забивать голову бестолковыми мыслями». — Нет, просто задумалась, – быстро ответила она. — Вы сегодня особенно бледны. Вас мучили дурные сны? Или, может, снова боли в животе? - служанка озиралась с беспокоством, цепляясь взглядом за каждую черту её лица.  — Сара, не стоит волноваться без причины, – тихо проговорила девушка и, плавно подойдя к окну, взглянула на улицу. В саду деревья дрожали, готовые расстаться с последними жёлтыми листьями. Те медленно кружились в воздухе, прежде чем коснуться земли. Над всем этим повисли свинцовые облака. Скупые лучи солнца из последних сил пробивались сквозь них, будто прощаясь. Сара подошла следом. Немного прищурившись, уставилась на дальнее дерево, что-то пересчитала на пальцах, и вдруг просияла. — Госпожа, на той яблоне осталось семь листьев! – радостно воскликнула она, почесав нос и взглянув на хозяйку. Та склонила голову, разглядывая Сару сверху вниз. Её низкий рост, русые кудрявые волосы и большие карие глаза создавали впечатление нелепого и в то же время очаровательного создания. Девушка хмыкнула. — В этом есть какой-то особый смысл? — Конечно! Семь – это счастливое число. А раз вы первая его заметили – день сегодня будет удачным, Госпожа! – наивно улыбаясь, с прежним рвением тёрла курносый нос Сара, будто от этого зависел исход дня. — Дорогой, умоляю! — голос матери, едва донёсшийся из коридора, мгновенно стёр улыбку с лица девушки. Она стремительно подошла к двери, затаив дыхание, стараясь разобрать слова. Служанка осталась у окна, с непониманием наблюдая за происходящим. — Женщина, перестань нести чепуху! — в ответ раздался грубый мужской голос, больше подходящий неотёсанному простолюдину, чем главе аристократической семьи. Хотя, в случае Брама Рука, это сравнение было пугающе точным. Промышленная революция сыграла на руку их семье: небольшая фабрика, едва приносившая доход, со временем превратилась в золотую жилу. К моменту, когда Брам унаследовал дело, он уже знал, как превратить пыль в серебро. Денег стало достаточно, но статуса – едва ли. Разве что стоило бы поблагодарить предков, веками передававших по цепочке эту бесполезную фабрику, словно в предчувствии перемен. — Милый, я на коленях буду просить, только позови лекаря, прошу тебя... – голос матери дрожал, почти срываясь на рыдания. Вновь раздался голос той самой женщины, что превратила богатого простолюдина в человека, которого стали принимать за потомка старинного рода. Клара Рук, урождённая Эшкрофт, происходила из обедневшей, но уважаемой дворянской семьи. Без титула, но с землёй, образованием и культурным капиталом. Их брак был сделкой, и обе стороны получили своё. — Брам, умоляю вас, выслушайте! – голос Клары срывался, но в нём всё ещё звучала та сдержанная решимость, которую годы брака не сумели притупить. – Вы лихорадите уже третий день, и к вечеру жар поднимается вновь. Боль в животе, пятна на коже, слабость – это может быть брюшной тиф. С той стороны послышался короткий, раздражённый смешок– тяжёлый, как лязг металлических ворот. — Тиф? – повторил он насмешливо, – Вот уж поистине: дай женщине пару книжек и флакон с настоями – и она вообразит себя эскулапом. Он кашлянул глухо, но даже этот приступ не лишил его голоса язвительности.  — Нет, моя милая, это всего лишь простуда. Мужчины не умирают от насморка, даже если ты будешь отчаянно этого желать. — Вы бредите, Брам. Жар не спадает уже третий день, живот вздулся, вы бледны, как простыня. Это не простуда, это... Клара замолчала, не желая произносить слово, которого он всё равно не услышит. — О, начинается, – прохрипел он, даже не открывая глаз, – Вот и всё, на что способна женщина – заметить, что кто-то вспотел, и вообразить чёрт знает что. Скажи лучше, отчего ты суёшь свой нос не в те дела. Или, быть может, у тебя вновь взыграла твоя врождённая склонность к трагедиям? Он лежал, откинувшись в кресле, покрытый потом, но всё ещё с вызывающей ухмылкой на устах. Эта ухмылка всегда возникала, когда Клара пыталась говорить с ним как с равным. — Вы не позволите мне хотя бы послать за врачом? – её голос был ровен, почти отрешён. – Вы боитесь не диагноза. Вы боитесь, что окажитесь неправы. — Я не нуждаюсь в указаниях от женщины, – отрезал он с ленивой жестокостью. – Клара, ты создана для того, чтобы быть кроткой, а не умной. Бог не давал вам мозгов, чтобы ими пользоваться. Она молчала. — Ты забылась, дорогая. Твоя мать умерла в бедности, потому что слишком много думала. А мне не нужна жена, которая мыслит – мне нужна жена, которая молчит. Клара сделала шаг назад. Дежавю. Девушка нарушила тот кроткий момент, что сложился в комнате. Казалось, малейший шорох – и их раскроют, поймают. Но всё, что нужно было, уже было услышано. — Я пойду проведаю родителей, а ты пока можешь быть свободна, Сара, – не оборачиваясь, произнесла девушка и растворилась за дверью. Ноги её ощущались тяжёлыми, будто на них были кандалы, а она – преступница, повинная в неведомом преступлении. Тонкие губы то и дело сжимались по мере её приближения к комнате, где остался отец. Она остановилась. Глубоко вдохнула, опустила взгляд. Её рука медленно коснулась дверной ручки – так, будто боялась обжечься. Запах пота и чего-то гнилого врезался в нос, пробирая до самых мозгов. — Грейс! Моя очаровательная, маленькая дочь! – тучный мужчина уставился на девушку своими серыми глазами. Морщины будто изрезали лицо, в свои года он выглядел на удивление… отвратительно. Неаккуратная борода добавляла возраста, а гнилостный запах изо рта делал разговор с ним актами сдерживания рвотных позывов. Да ещё и этот взгляд... неотёсанный, тупой, полный презрения. Да что там взгляд – всё в нём кричало о пустоте его ума. Даже голос отдавался эхом внутри полой черепной коробки. Пухлые губы изобразили нечто, отдалённо напоминающее улыбку, а толстые волосатые пальцы жестом пригласили её подойти ближе. Девушка подчинилась – не как покорная дочь, а как актриса, играющая роль. Медленно подошла, встала напротив, держа руки перед собой и машинально ковыряя пальцы. На лице её застыла добродушная улыбка. Грейс. Имя, произнесённое этим голосом, будто переставало принадлежать ей. Она молила – пусть это имя станет чужим, пусть его носит кто угодно, только не она. Пусть губы этого невежды не касаются её имени – губы, за которыми скрывается лишь эго, державшееся на двух опорах: фабрике и содержимом штанов. — Маленькая? Отец, я уже выше вас ростом, – вырвалось у неё. Это явно заденет Брама, но раздражение было слишком сильным, почти физическим. Казалось, ещё немного – и она схватит перо с железным наконечником, тем самым, которым он подписывал важные бумаги, выполняя «невероятную работу, доступную лишь мужчине», – и выколет ему глаза, такие же серые, как у неё. Но вместо этого она лишь мягко улыбнулась. Брам лишь покашлял, в который раз пропустив её слова мимо ушей. Для него она была всего лишь перспективой выгодного брака и очередным поводом для насмешек – топливо для его тщеславия. — Я слышала, вы с матушкой о чём-то спорили. Всё ли в порядке? – она сделала лёгкую паузу и добавила: – Да и выглядите вы неважно... Что-то случилось? – самым искренним, почти наивным голосом, на какой только была способна, произнесла Грейс. Мужчина поднял взгляд и рассмеялся: — Моя дорогая жена снова бредит, и, конечно же, виноват в этом я! Ну ты же знаешь её – глупая женщина, не знает, чем себя занять. Напрасно Бог даровал ей умение читать – видно, наказал за что. Теперь и мне от её безумий достаётся: начитается книжек, написанных умными мужчинами, и лезет туда, куда не велено. Он откашлялся и тяжело перевёл дыхание. Даже речь давалась ему с трудом.  — Вообрази, говорит мне – у тебя, мол, тиф в брюхе! Решила поиграть в лекаря. Уговаривает: пойдём в город, зови врача! Видно, погода на неё так действует – совсем обезумела, – говорил мужчина, переодически брызжа слюной изо рта, настолько сильно его возмущало происходящее. Грейс сжала зубы так крепко, что скулы заныли. Хотелось смеяться – громко, безумно, как смеются в истерике. Он и вправду верил, что это  мать виновата в его кашле, в его дряблом брюхе, в его тугом дыхании, в его умирающем теле, которое уже не слушалось приказов так, как прежде. Но признать это значило бы допустить, что он не всесилен. А главное – допустить, что женщина может быть права. — Вы де знаете, отец… матушка с детства увлекалась ботаникой. Она рассказывала мне, как ещё в юности собирала травы, лечила сестру и бабушку. Она это не со зла, волнуется сильно. Печальная судьба была у бабушки. Она просто не хочет повторений. Мне кажется, у неё чутьё на болезнь… ну, как у собак, что чуют грозу. — Чутьё? У женщин? – он расхохотался, кашель тут же оборвал его смех. – Это у неё не чутьё, а чтение всякой дряни! Впустишь в дом книгу – и прощай тишина. Умной себя возомнила, потому что научилась складывать слова на бумаге. Лучше бы вышивала, как положено. Грейс чуть опустила взгляд, как бы соглашаясь. — Может, вы правы… – она провела рукой по подолу платья.  — Иногда я думаю, что женщины, читающие книги, становятся непокорными. Слишком много в голове – и вот уже и мужу перечит, и лекаря зовёт, будто бы сама знает лучше. — Вот именно! – оживлённо кивнул Брам, не заметив, как поддался на её игру.  — Женщине незачем разбираться в таких вещах. Её удел – рожать, шить, молчать. Мир становится хуже, когда женщина воображает себя умной. Это природа. Грейс подошла ближе, мягко, бесшумно, как тень. — Конечно, вы правы, – почти шепнула она, глядя в окно.  — Но как странно… ведь именно женщины чаще всего ухаживают за больными. Лечат, поят, перевязывают. И если уж они не замечают, когда человек умирает, кто тогда замечает? Она не смотрела на него. И потому не видела, как он побледнел. — Ты хочешь сказать, что я… – начал Брам, но осёкся. — Я ничего не говорю, отец, – тихо перебила Грейс.  — Вам, конечно, виднее. Всегда было. Она присела у его кресла и сложила руки на коленях. Вид у неё был покорный, голос – ровный, но в словах звучала мягкая петля. И Брам это чувствовал. Не понимал, где именно она его обвела, но знал — обвела. И от этого становился ещё злее. Покинув комнату, Грейс направилась к покоям матери. Она шла через весь дом, чувствуя лёгкость – почти воздушную. Внутри теплилось торжество: пока глава семьи любовно лелеял своё раздутое эго, душил волю окружающих и воображал себя всеведущим, он не заметил, как в стенах этого дома, тихо, почти незаметно, крепла оппозиция – в лице его собственной дочери. Покорная, наивная Грейс, с вежливой улыбкой и замирающим голосом, училась денно и нощно – чтобы в один день перестать быть просто «юбкой с бантом». Она впитывала знания с той же страстью, с какой другие девицы вышивали гладью – и, быть может, даже с большей. Но слаще всего было не это. Истинное удовольствие – почти запретное – она находила в одном: в сознании того, что где-то, пусть в малом, но её отец был неправ. В том, в чём считал себя непререкаемым. Он не знал об этом – но чувствовал. И это чувство точило его изнутри, как вода камень. Мысли сопровождали её, когда она проходила подле портретов в коридоре – потускневших, величественных лиц, большинство из которых она едва ли видела при жизни. Она шептала им мысленно, будто сговорщицам. Дом хранил их в рамах, как память, но ей казалось, что они – свидетели её становления. Или судьи. Или даже предки, которые не успели совершить того, что теперь предстояло ей. Грейс приблизилась к знакомой двери покоев матушки. Осторожно ступая, она вошла. Женщина среднего возраста сидела в кресле у окна, смиренно сложив руки на коленях. Она смотрела, как за стеклом медленно затихает жизнь. Её профиль был величественный, но безумно уставший. Нос с горбинкой был опущен вниз, как и взгляд карих глаз. Пара выбившихся из тугой прически волнистых прядей – тех же цвета и текстуры, что и у самой Грейс – колыхались от сквозняка, проникавшего в комнату через невидимые щели.  Грейс сделала несколько шагов вперёд. Только тогда Клара повернула голову и взглянула на дочь. Её карие глаза были мутны. Должно быть, от недавних слёз.  Грейс вздохнула и положила ладонь ей на плечо: — Матушка, не стоит так близко к сердцу принимать слова отца. Вы же знаете, какой он. Он никогда никого не слушает. Особенно… – она замялась, – В общем, чёрт с ним. Я верю в ваши диагнозы. Даже если у вас не было настоящего учителя – вы всю жизнь этим интересовалась. Клара резко поднялась с кресла и встретила взгляд дочери. — Милая, о чём ты говоришь! – голос её дрогнул. – Бог с ним и его мнением. Мне всё равно, считает ли он меня некомпетентной! Глаза её сузились, голос стал срывающимся, искренним: — Он отчасти прав! Мне и правда не стоило этим заниматься. А если я и продолжала, разве странно, что не добилась успеха? Грейс чуть наклонила голову, молча смотрела на мать, ковыряя пальцы. Сквозняк вдруг показался ледяным. Ей стало зябко – от ушей до самых ступней.  Почему она это говорит? Что её гложет, если не отчаяние? — Дорогая, он умрёт! – Клара почти закричала, вцепившись в плечи дочери. — Пройдёт ещё пара дней и некому будет говорить, что я глупая и бездарная. Вот что страшно! Грейс словно оцепенела. Что-то не так, будто пазл, который вдруг перестал складываться. Всю жизнь она думала, что понимала мать. Но не сейчас. — Но ведь он всегда плохо с вами обращался. Всю мою жизнь, сколько себя помню. Разве вы не ненавидите его? Он глуп – и обвиняет в глупости всех вокруг. Он невежественен – и потому цитирует фразы из книг, названий которых даже не знает. — Почему вы жалеете этого глупца, который умрёт лишь потому, что боялся уронить свою гордость больше, чем потерять жизнь? Слова Грейс звучали отточенно, резко, как будто она боялась, что, промедли, – и засомневается. А мать смотрела будто сквозь неё. — Грейс… – Клара прошептала, – Он умрёт потому что я поверила, что он услышит меня. Я надеялась, что он посчитает моё мнение равным. Ты понимаешь? – её голос дрожал.  — Неважно, кто прав. Неважно, кто виноват. Я живу с ним двадцать лет и знаю его лучше всех. Если бы я хоть на секунду была мудрее, как женщине полагается, я бы нашла способ. Хитростью. Смирением. Просто уговорила бы его позвать лекаря. Лишь бы жил. Она отвела взгляд, губы дрожали: — Неважно, какой он человек. Я не смею никому желать смерти! Сквозняк утих, как и слабый скрип деревьев за окном. Абсолютная тишина. Даже мыши, скрытые в стенах, будто затаились, и вместе с ними – их крошечные сердца. Грейс слышала только собственное дыхание – быстрое, но почти неслышное. И мысли, роившиеся в голове, как туча назойливых мух – мерзкие, навязчивые. От них хотелось избавиться любой ценой. Пот стекал по коже, ладони казались невыносимо липкими, противными. — Но какой в этом смысл? – проговорила она, преодолевая подступившую тошноту. Поджав губы, добавила: – Он был жесток к вам, унижал. Я думала, вы просто снисходительны к его глупостям, поэтому молчала. А теперь – я не понимаю, матушка. Последнее слово прозвучало с такой горечью, будто ребёнок смотрит на родителя, который сказал, что больше не вернётся. Что это их последняя встреча. Женщина медленно отошла от Грейс, вновь подошла к окну и на мгновение застыла, глядя в ночь. — Понимаешь… я не хочу держать зла. Ни обиды. Я делала то, что считала нужным. То, что любила. Спасибо Всевышнему за то, что дал мне хоть немного знаний. Да, в детстве у меня не было ни средств, ни сил помочь моей матери. Твоя бабушка, Эдит, всю жизнь тяжело болела. Мне было, кажется, двенадцать, когда она умерла. После этого я начала читать всё, что могла найти дома, чтобы выходить младшую сестру. И благодаря Богу она жива до сих пор. Мне досталось больше знаний, чем было у многих, и я могла бы спасти твоего отца. Но я оплошала. — Да, Брам не признавал моё мнение. Но какое мне было дело? Я не милосердна, Грейс, и не великодушна. Особенно когда передо мной человек из плоти и крови, а не призрак прошлого. Я просто… хотела быть доброй. Понимающей. Кто я такая, чтобы решать, кто глуп, а кто нет? Чтобы считать себя выше других? Я не Бог. А значит, не имела права вмешиваться. Но вмешалась – и своей самонадеянностью обрекла его. Будь я хоть немного мудрее, поняла бы, как это заденет его. И вот – он не усомнился в себе. Ценой жизни. А мне с этим жить. Вот к чему приводит гордыня, милая. Грейс стояла, словно приросла к полу. Тело будто онемело. После долгой паузы она слегка наклонила голову, попрощалась и сказала Кларе, что ей стоит немного отдохнуть. Выйдя из комнаты, Грейс сделала пару шагов по коридору и у неё закружилась голова. Она оперлась о стену и медленно сползла вниз, почти беззвучно. Что она только что услышала? Попыталась отдышаться, успокоиться, соотнести услышанное с тем, что прожила сама. Как может быть, что, деля одну жизнь, один дом, одни дни – видят разное? Грейс прикусила губу. Почему нужно быть милосердной к тому, кто даже не попытался понять? Почему именно она – та, кто должна уступать? А если мать права? Сильнее. А если всё её негодование – напрасно? Если гнев, в котором она росла, бессмысленен и ни к чему не ведёт? Сильнее. Всю жизнь – в заблуждении? Металлический привкус во рту отдёрнул её, как будто тело само сказало: хватит. Грейс машинально разжала челюсть — но капли крови уже стекали по подбородку. — Мне нужно на воздух, – прошептала она и, шатаясь, пошла к себе, чтобы взять накидку и промыть рану. Грейс зашла в свои покои. Тяжёлые бархатные шторы тянулись до пола, сгущая мягкий свет. В углу покоилось резное кресло с темно-бордовой обивкой. Письменный стол из тёмного дуба был завален аккуратными стопками книг и чернильницей. Над головой висел балдахин из плотного жаккарда, укутывая кровать в полумрак и тишину. Все как всегда. Но почему-то когда-то просторная комната, сейчас душила её. Девушка быстро нашла накидку и платок, который сразу приложила к губе. Пространство вокруг будто колебалось – она плыла по комнате, стараясь сфокусировать взгляд хоть на чём-нибудь. Всё было как в тумане. Шла, не зная, наступит ли на змею сейчас или через пару шагов. Интересно, её дыхание сбилось от слов матери или чёртов корсет снова грозит сломать рёбра? Глупость. К корсету она давно привыкла. Проходя мимо окна, Грейс вдруг вспомнила наивное: «Семь – удачное число. У вас будет хороший день». Сара. Это немного отрезвило её, и она пошла к выходу с большей уверенностью. Дверь поддалась не сразу. Ветер ударил в лицо сотней ледяных иголок, заставив кровь циркулировать быстрее. На стеклянной коже проступили розовые пятна, щеки вспыхнули от холода. Немного ссутулившись, Грейс вышла за порог, по привычке разминая пальцы, как будто хотела согнать мысли из тела. Она просто хотела не думать. Хотела, чтобы ветер выдул всё из головы и унёс прочь. Взгляд упал на скамейку в саду – ту самую, где летом мать читала ей книги или рассказывала истории, вышивая канареек на платках. Подойдя ближе, Грейс глубоко вдохнула и задержала дыхание, пока лёгкие не заныли. Перед глазами пронеслись детские катинки. Липа вечно кишащая жуками, и она, будучи девчонкой, бегала к матери с каждым найденным. — Матушка, смотрите! У этого жука голова как зуб! Он точно вырос из моего, ведь я его потеряла где-то в саду! – девочка летела к скамейке, где женщина сидела в тени, наслаждаясь солнцем. Улыбка в пол-лица – передний зуб отсутствует. — Милая, это жук-олень, – мягко сказала женщина, приподняв брови и улыбнувшись. — Очень редкий. И он никак не связан с твоим зубиком. Она ласково провела рукой по голове девочки. — Значит, он его съел! – не сдавалась та. – Поэтому у него такая голова! — Ты ведь ешь апельсины? Но волосы твои почему-то не становятся рыжими, – с улыбкой заметила женщина, указав на густые тёмные локоны. — Потому что я ещё и шоколад ем! Грейс улыбнулась воспоминанию – хрупкому, как мыльный пузырь. Рука, которой она придерживала платок у губ, занемела от холода, но девушка продолжила путь. Вдалеке показался пруд, где летом цвели кувшинки. Она вспомнила, как они с матерью устраивали там небольшие пикники, наблюдая за птицами. — Смотри, – указывая пальцем на потрёпанную рукопись, говорила женщина, – это тысячелистник, лекарственное растение. Его используют, чтобы остановить кровотечение. Ещё он помогает пищеварению. И действует как противовоспалительное средство. Всё казалось таким мягким: звуки, свет, воздух. Птицы щебетали, будто рассказывали миру, как приятно летать и видеть красоту с высоты. Шелест деревьев ласкал уши. Только хруст веток за спиной напоминал: ты здесь не один. — Мама, вы так много всего знаете! – девочка смотрела на неё широко открытыми глазами, забыв моргать. Она боялась упустить даже взгляд, не то что слово. Хоть значений многих не понимала, но чувствовала: всё это важно. Мать передавала смысл голосом, как песню, где главное – вибрация. — А папа мне не рассказывает... Он не знает? Или это нельзя? Хруст. Тяжёлые шаги. Треск. — Что за чушь ты несёшь? Голос пронзил, как холодная игла. Всё в ней сжалось – даже сердце. Мать медленно обернулась. Девочка замерла, втянув голову в плечи, будто звук ударил по ней. — Чему ты учишь ребёнка, Клара? Он стоял за их спинами. Тень от его фигуры легла на плед, будто вытесняя свет. — Ты всерьёз внушаешь ей этот бред? – он сделал шаг ближе. Его ботинки хрустели по сухим веткам. – Как ты смеешь? Голос был хлёстким, обжигающим. Девочка зажала рот ладошкой. Мать сжала её плечо – тихо, почти незаметно. — Я просто… рассказываю о свойствах растений. Думаю, это важно. — Важно?! – он рассмеялся – сухо, без улыбки. — Есть лекари. Есть мужчины. Для этого не нужны девицы с фантазиями! Хочешь, чтобы она росла дура, как ты? — Она не дура. – Голос матери дрогнул, но не сломался. — Нет? Тогда, может, ты мечтаешь стать лекарем? Ха! Если ты начнёшь лечить – вымрут все! Люди будут умирать от головной боли и царапин, потому что ты будешь ставить им приговор вместо диагноза! Он усмехнулся. Девочка смотрела в землю. Казалось, её глаза вот-вот вытекут. Всё внутри неё дрожало. — Послушай меня, Клара. – Его голос стал ниже. Медленнее. – Ты молчи. И учи её молчать. Поняла? Её вырвало. Будто всё, что долгое время хранилось внутри, наконец прорвалось наружу. Сцена, которую она не вспоминала. Грейс просто жила, уже смирившись с мыслью кто она и в какое время родилась. Но эмоции, которые девушка испытала будучи ребенком оставались забытыми до этого момента. Мгновение, от которого сознание много лет защищало её. Но тогда был первый раз, когда Грейс ясно осознала, в каком положении она находится. Или, точнее, в каком должна находиться. Много лет назад она не поняла, что именно произошло. Потому что это было не насилие, к которому принято готовиться. Не удары, не грубость, не физическая борьба. Только слова. Но именно они остались в памяти. Именно они вонзились острыми железными крюками в веки, чтобы открыть глаза. Заставить вспомнить.  Заставить  почувствовать. Мир, в котором родилась, не был местом, где ей позволено быть. Только казаться. Делать вид. Соглашаться, чтобы остаться в тени. С того момента она перестала быть той девочкой. На смену пришло понимание: нужно играть. Притворяться, чтобы не мешали. Соглашаться, чтобы не исчезли даже те крохи свободы, что ещё остались. Они никогда не обсуждали это с Кларой. Грейс казалось – между ними есть негласный договор. Внешняя покорность как форма защиты. Молчание как способ сказать больше, чем словами. Тишина – как знак понимания. Она верила, что мать чувствует то же самое. Что всё устроено так не потому, что они согласны, а потому, что иначе нельзя. Они прятали книги, обсуждали знания в его отсутствие, не перечили. Это казалось молчаливым сговором. Но теперь в этом молчании что-то изменилось. В нём больше не чувствовалось единства. Оно стало пустым. И с этой пустотой пришло новое понимание: мать не боролась. Она принимала. Жила в этом как в должном. Ошибки в людях особенно болезненны, когда касаются близких. Когда-то казавшаяся союзницей, Клара всё больше воспринималась как часть того самого мира, с которым Грейс всегда хотела бороться. Она больше не могла думать о матери так, как раньше. Молчание, которое раньше казалось союзом, теперь ощущалось капитуляцией. Она вспоминала сцены из детства, моменты, когда верила, что в каждом взгляде Клары, в каждом осторожном слове заключалась защита. Теперь это всё было не выбором, а отказом – от борьбы, от правды, от себя. Мать не сопротивлялась. Она просто жила так. Сглаживала углы, молчала, когда нужно было говорить, извинялась даже тогда, когда её унижали. Грейс долго думала, что всё это – ради неё, ради возможности дать дочери хотя бы крохотную свободу. Но чем дальше, тем яснее становилось: это не было жертвой. Это была привычка. Клара не только покорялась – она, казалось, оправдывала мужа. Говорила, что не стоило настаивать, что могла бы быть мягче, не говорить слишком прямо. А ведь он не слушал, он знал диагноз, он сам выбрал не верить. Он унижал, кричал, запрещал. Он презирал. Но мать словно приняла это. Приняла его логику. Его правила. Его вину – как свою. Грейс с трудом удерживала в себе холодное раздражение. Когда-то мягкий голос Клары успокаивал, теперь он казался чужим. Она больше не видела в матери союзницу. В её образе не было больше силы. Осталась только тихая покорность, из которой и была соткана вся её жизнь. Это был момент, когда прежний образ Клары рассыпался. Когда воспоминания стали ложными. Когда та, кто раньше казалась единственным родным человеком, превратилась в кого-то далёкого и непонятного. Не враг – но и не опора. Не соратница – просто женщина, которая сдалась. — Госпожа, уже вечер, – послышался знакомый голос. Веки поднялись с усилием. Свет фонаря разливался по комнате тусклым золотом. — Вы проспали с самого полудня. Я так и знала, что вам не здоровится, – строго заметила девушка, стоявшая у кровати. — Сара? Который час? – голос Грейс прозвучал хрипло. Она медленно осмотрела комнату, будто пытаясь понять, как здесь оказалась. Она и не помнила, как дошла до постели. О прошедшем дне напоминали лишь сухость в горле и лёгкая боль от ссадины на губе. — Уже пора ужинать. Мисс Клара ждёт вас в гостиной. Господин, боюсь, сегодня не будет присутствовать – ему, как и вам, нездоровится. Он велел не беспокоить и лег спать пораньше. — Вот как. Передай ему мои пожелания скорейшего выздоровления. Грейс спустилась в гостиную. Комната встречала гостей своей торжественной строгостью и сдержанной роскошью. Высокие окна с тяжёлыми портьерами из густого бархата пропускали мягкий, рассеянный свет, играя на блестящих поверхностях старинной мебели. В центре зала стоял массивный дубовый стол, вокруг которого расставлены резные кресла с богато вышитыми сиденьями. По стенам тянулись книжные полки с кожаными переплётами, пахнущими временем и пылью, а на камине – позолоченные часы, чей монотонный бой наполнял комнату неуловимым ощущением вечности. В воздухе висела лёгкая дымка ароматов сандала и воска, придавая гостиной оттенок утончённой строгости и покоя. Клара сидела у окна с вышивкой в руках, как будто ничего не произошло. Стук шагов, который сливался с тиканьем часов заставил её поднять глаза. — Ты хорошо себя чувствуешь? – спокойно спросила она, откладывая пяльцы. — Уже лучше, – тихо ответила Грейс. – Сара сказала, что вы ждёте меня. — Конечно. Я подумала, что ты не захочешь есть одна. — А отец? – спросила она как бы невзначай. — Лёг спать, – ответила Клара, не глядя.  Грейс кивнула и присела напротив. Некоторое время они молчали, слышался только скрип пламени в камине. —  Вы ведь знали, – вдруг сказала Грейс.  — Тогда. Вы знали, что он не изменится. Клара опустила взгляд. — Я надеялась. Не на него, а на время. Что оно всё расставит иначе, – ответила Клара, будто заранее знала, о чем будет говорить дочь.  — Оно расставило, – коротко заметила Грейс. Клара замолчала, будто подбирая слова.  — Мне жаль. Я хотела уберечь тебя по-своему. — Я знаю. Просто, я больше не уверена, что ваш способ был верным. Клара кивнула – почти незаметно. —Так же, как и то, что он был не верен.  Грейс не ответила. Она смотрела на мать – теперь уже не как на союзницу. Как на часть картины, которую наконец удалось разглядеть при свете. Ужин мёртвым грузом лег в животе. Грейс сидела на кровати, в комнате было тепло, но от гулкого воя ветра её пробрало до мурашек. За окном ветви деревьев скреблись по стеклу, будто кривые пальцы с длинными ногтями пытались пробиться внутрь. Она оглядывалась в поисках хоть чего-то, что могло бы отвлечь от мыслей. Сквозь тишину доносился кашель отца – негромкий, но не дававший забыть о нём. Грейс наклонилась и достала из-под кровати первую попавшуюся спрятанную книгу. Судя по прочитанному отрывку, это были чьи-то философские труды. Но через мгновение из неё выпал сложенный листок. На нём – аккуратный рисунок тысячелистника. Подпись и описание, выведенные знакомым почерком. Грейс посмотрела на него и невольно улыбнулась – коротко, горько. Ты хотела уберечь. А мне теперь придётся вытаскивать себя самой