Собачья будка

Утро было непривычно тихим. Ни стука, ни голосов, ни даже шагов за дверью – как будто весь дом затаился. Грейс проснулась рано, но какое-то время просто лежала, глядя в потолок. В груди стояло ощущение, будто кто-то оставил там тяжёлый камень. Она встала, оделась не торопясь, и только когда открыла дверь, почувствовала: воздух в доме изменился. Пропитался чем-то плотным, липким, сдержанным – как перед грозой. На лестнице её встретила Сара. Бледная, с опущенными глазами. — Мисс... простите, – начала она и вдруг замолчала, словно забыла, как заканчиваются такие фразы. — Что случилось? – спросила Грейс спокойно, даже слишком. Сара кивнула, всё ещё не глядя ей в лицо. — Ваш отец... умер этой ночью. Во сне. Госпожа Клара просила вас не беспокоиться – она будет в своей комнате. Грейс ничего не ответила. Просто прошла мимо и спустилась в холл. Её руки были холодны, как камень, шаг – твёрд и ровен. Он умер.Не извинился.Не изменился.Не успел. Хотя, явно и не собирался.  И, как это ни странно, теперь всё стало тише. — Сара, а где он сейчас? – сказала Грейс и сделала паузу.  — Я хочу с ним попрощаться. — Его оставили в покоях. Гроба пока нет, так что оставили там, – Саре было неловко говорить о таком. Молодая девушка впервые столкнулась с подобной ситуацией. — Тогда до завтрака я побуду с ним. Передай матери, что я подойду к ней в столовую, – Грейс сказала это и, увидев кивок Сары, направилась в покои, где лежал отец. Точнее, то, что от него осталось. Только его отражение. Грейс не знала, что чувствует. Грустно ли ей, тоскливо? Рада ли она такому исходу? Она будто не понимала, что это действительно происходит. Он просто умер – быстро и тихо. Ей казалось это странным: разве люди так умирают? Ни плача, ни суеты. Просто ничего, как будто его и не было никогда. Думая об этом, Грейс смотрела по сторонам. Всё те же стены, портреты родственников. И всё те же осуждающие взгляды с картин. Всё как всегда, а отца больше нет. Вскоре она остановилась напротив двери в покои и без раздумий открыла тугую дверь. Она набрала воздух в лёгкие и увидела силуэт на кровати. Пару секунд спустя, сжав кулаки и сделав выдох, она подошла и села на стул рядом. Её взору открылся лежащий мужчина. Большой нос, толстые губы – в целом неотёсанная внешность, но теперь с неприсущей ему при жизни бледностью, с жёлтым подтоном. Лицо Брама было будто из воска. Медленно, словно туманом, осознание проникало в Грейс вместе с неприятным запахом от тела. Её брови подпрыгнули, а губы начали дрожать. Уголки рта девушки резко взмыли вверх, и она громко рассмеялась, прикрывая рот рукой. Она не могла остановиться. Мышцы лица начинали ныть от сильной улыбки, и слова начали вырываться из неё потоком: — Боже, что за жалкая картина! Видел бы ты себя, отец. Какая жалость, что ты мёртв! Чёртов кретин – умер, потому что боялся оказаться глупее! Ты ушёл, потому что страх оказался сильнее разума. Насколько же это комично – такая жалкая кончина. То, во что ты верил, оказалось неправдой. Смешно, насколько ничтожной оказалась твоя правда. Теперь ты молчишь. Теперь ты не сможешь ничего сказать. Она резко замолчала. Словно горло обожгло. Слёзы стояли в глазах, но не выпадали. Грейс склонилась вперёд и уставилась на неподвижное лицо – без гнева, без презрения, просто с изучающим равнодушием. — Я всегда думала, что однажды скажу тебе всё это. Когда стану взрослой. Когда ты, может, поймёшь. Или хотя бы попытаешься. Но ты – умер. Ушёл, не изменившись. Она выпрямилась, и голос стал тише: — Я ненавижу тебя, и всё ещё хочу, чтобы ты увидел, какой я стала. Чтобы ты пожалел. Чтобы ты захотел понять. Но ты не увидишь. Комната оставалась глухой. Даже часы не тикали. — И знаешь что? – Грейс поднялась и посмотрела на него сверху вниз: – Я больше не буду жить так, как ты хотел. Не буду ни слабой, ни покорной, ни тихой. Она хотела добавить что-то ещё, но передумала. Просто постояла ещё немного. И вышла. Время завтрака уже почти настало, и девушка направилась в столовую. В голове снова всплыли вчерашние слова Сары. Да, у меня действительно удачный день. Сознание наполнилось мыслями о том, сколько всего теперь стало доступно. Она сможет попросить мать пригласить для неё учителей. Сможет спокойно читать книги, учиться. Все глупые запреты сняты. Это не просто удача – она вытащила настоящий счастливый билет. Войдя в столовую, Грейс увидела Клару – та уже сидела за столом. Женщина сидела с прямой спиной, руки аккуратно сложены на коленях. Перед ней стояла нетронутая чашка чая. Свет из окна падал на её лицо, и на мгновение Грейс показалось, будто мать постарела за одну ночь. — Вы не спали? – спросила она, подходя ближе. Клара покачала головой. — Я читала. Всю ночь. – Голос её звучал ровно, почти безжизненно. – Иногда книги помогают. Сегодня – нет. Наступила пауза. Грейс, не зная, сесть ли ей или просто уйти. — Он выглядел спокойно, – сказала она, будто оправдываясь. — Да. – Клара взглянула на неё впервые с утра. – Как человек, который наконец отпустил всё, за что цеплялся. Даже боль. Грейс кивнула, неуверенно. — Матушка, я бы хотела... – Она осеклась, – Хотела бы заниматься. Читать. Учиться. Теперь это возможно? Клара не ответила сразу. Лишь опустила взгляд, провела пальцами по краю чашки. Потом коротко кивнула: — Ты как всегда очень «тактичн», - с сарказмом произнесла Клара, – Делай, что считаешь нужным. Ты ведь всегда это делала, Грейс. В этих словах не было ни злобы, ни усталости. Только констатация. Это и было пугающе. Следующие месяцы выдались тяжёлыми. Похороны прошли без заминок – все родственники с обеих сторон собрались на этом событии, но не из сочувствия. Смерть Брама Рука стала сигналом: на наследство немедленно налетели даже самые дальние ветви его рода. Он умер внезапно, не оставив завещания, и вскоре появились кузены, племянники и даже двоюродные дядюшки, ранее не подававшие признаков жизни. Начались долгие судебные разбирательства. Клара пыталась добиться опекунства над дочерью и, соответственно, права распоряжаться состоянием. На её стороне было две вещи: она была не глупа, а её семья имела старинное аристократическое происхождение. Их имя, хоть и обветшалое, всё ещё что-то значило. А вот семья Руков вышла из грязи – деньги у них были, но без связей они были ничем. В итоге, благодаря терпению и поддержке семьи, Клара получила дом, часть дохода и право содержать слуг. — Клара, я всегда говорил: от женщин одни неприятности! Ты же интересовалась всеми этими недугами, неужели не могла как-то продлить жизнь этому болвану! – произнёс высокий, бородатый мужчина преклонного возраста, стоя с ней рядом у здания суда.  — Даже этого сделать не смогла. Я помог тебе только потому, что ты вышла замуж за этого неотёсанного человека ради нашей семьи. Это хоть и был твой долг, но ты не устраивала истерик, слава Богу.  Он опирался на тяжёлую трость с железным набалдашником в виде хищной птицы. Его карие глаза смотрели на дочь строго, но и в этой строгости проскальзывала мягкость. Хотя, морщины между бровями намекали: доброта явно не его основная черта. — Отец, вы же знаете, я очень благодарна. Теперь Грейс будет расти в не только достатке, но и с возможностью получать образование – спокойно ответила Клара. Мужчина перед ней был Годфри Эшкрофт – глава семьи Эшкрофт и дедушка Грейс. Он сам был воплощением чести и строгости, всегда готовый стоять за своих, даже если рождение двух дочерей он считал семейным поражением. Сын – это опора, продолжение. А дочь? Сегодня она твоя, завтра – чья-то жена, и часть другой семьи. Он часто повторял Кларе: «Толк от тебя только в том, если удачно выйдешь замуж». И она никогда не спорила. Чувство долга перед семьёй было в Кларе с самого детства. Она помогала растить младшую сестру, поддерживала мать, а после её смерти прилежно готовилась к браку. Училась, чтобы не опозорить отца перед её будущим мужем. Но даже так, Годфри любил Клару – хоть и не верил, что из неё выйдет нечто путное. — Главное, не растрать всё на пустяки, – буркнул Годфри, поправляя перчатку.  — Учителя – хорошо. Музыка, французский, манеры. Но не вздумай баловать девчонку. — Я и не собираюсь, – ответила Клара.  — Грейс должна понимать, что комфорт – это не норма, а награда. — Верно, – отец на мгновение посмотрел на неё пристальнее.  — В тебе больше ума, чем я ожидал. Или это твой муж тебя научил? Клара чуть заметно усмехнулась, не сводя взгляда с камня под ногами: — Скорее, его скорая кончина. Годфри молча кивнул, одобрительно. Он не любил проявлений чувств, но и не терпел глупости. В этот момент он действительно ею гордился. — Ладно,– сказал он, – иди. У тебя теперь своё дело. А у меня – семья, которую надо держать в руках. Как всегда. Прошло почти два года с тех пор, как Брам Рук был предан земле, а Клара – пусть и с трудом, но отстояла право воспитывать дочь и распоряжаться частью состояния. Судебная тяжба не оставила её прежней: она стала сдержаннее, ещё более осторожной, но твёрдой. Усадьба постепенно наполнилась тишиной и порядком. Всё лишнее было устранено – в интерьере, в людях, в эмоциях. Слуги сменились, преподаватели нанимались строго по рекомендациям. Грейс больше не была просто наследницей – она становилась фигурой. Теперь, основное внимание уделялось её обучению. Музыка, литература, танцы и французский – как и положено молодой леди. Но по настоянию самой Грейс – сдержанно, но упрямо в программу был включён новый предмет: философия. Мать долго колебалась, но уступила. Для этого пригласили мужчину, чьё прошлое не обсуждали открыто: служба то ли в армии, то ли в духовенстве закончилась по причинам, о которых вежливо молчали. Его звали мистер Алвейн. Он не был ни любезен, ни доброжелателен, и уж точно не был склонен баловать ученицу вниманием. Но он остался, потому что, по его словам, «в девице есть нечто такое, что не даёт забыться». Занятия проходили в бывшем кабинете Брама. Теперь на его письменном столе лежали трактаты Монтескьё, Локка, Руссо. У окна – кресло, в котором мистер Алвейн курил трубку в перерывах между спором и лекцией. Он редко смотрел на Грейс, предпочитая говорить, глядя в окно или в книгу, как будто она – раздражающе эхо, а не человек. — Вы опять подменяете понятия. Свобода – это не своеволие, – произнёс он, не отрывая взгляда от книги.  — Или вы намеренно стремитесь доказать, что женщины неспособны к логике? Грейс сдержанно улыбнулась, откинулась на спинку стула, скрестив руки. — Свобода – это не только право говорить, но и право быть услышанным. Или вы полагаете, что истина обязана подчиняться чину и полу? Он медленно поднял взгляд, задержался на ней чуть дольше обычного. Потом сухо произнёс: — Для женщины вы соображаете неожиданно быстро. Хотя иногда напоминаете упрямого подростка, а не философа. — Мне семнадцать, сэр. Я и есть подросток, – сказала она с холодной насмешкой.  — Но вы всё же здесь. Неужели ваше упрямство сравнимо с моим? Он не ответил сразу. Закрыл книгу, встал, подошёл к окну. Долго смотрел вдаль. — Я служил в армии, мисс Рук, – наконец сказал он.  — Там не слушают тех, кто говорит слишком много. Но таких, как вы, трудно не услышать. Это... раздражает. — Привыкайте, – спокойно ответила Грейс, немного ухмыльнувшись.  Мистер Алейн строго посмотрел на девушку, но спустя мгновение вздохнул – не усталый, а почти примирённый. — Вы чересчур прямолинейны и самодовольны. Возможно, в вас и есть крупица ума, но с такими чертами она вряд ли даст всходы. Он вновь опустился в кресло, скрестив ноги. Зеленые глаза изучали Грейс с интересом, в котором сквозило что-то настороженное. Пальцы задумчиво прочёсывали седину у висков. — Отчего вы так считаете? Или это очередной урок о скромности? Простите, но я слышала подобное уже десятый раз за день, – с холодной чёткостью парировала Грейс. — Насекомые слабее птиц, которые охотятся на них. И всё же продолжают жить, – негромко сказал он, устремив взгляд в окно. — Насекомые используют защитные механизмы: камуфляж, ядовитость, мимикрию. Это стратегия. Они не бросаются на врага – они его перехитрят, – быстро подхватила она, чувствуя приближение привычной интеллектуальной схватки. — Именно. Тупая сила может быть опасной, но она редко выигрывает в долгой игре. А прямолинейность – это та же грубая сила, только умственная, – произнёс он с холодной ясностью. — Вы врываетесь в каждую беседу, как солдат с дубиной. И даже не замечаете, кто и что перед вами. — Я не размахиваю кулаками, – резко сказала она, нахмурившись. — Но размахиваете убеждениями. Так же без оглядки. Так же без цели. А значит – рано или поздно ошибётесь в расчёте. Он не дал ей ответить – почти сразу вернулся к лекции, словно разговор был лишь прелюдией к чему-то большему. А Грейс сидя на своем привычном месте, впервые не знала, что сказать. Когда лекция подошла к концу, мистер Алейн, попрощавшись, покинул кабинет. Тонкий свет летнего утра струился сквозь высокие окна, ложась на тёмные деревянные панели и полки, заставленные книгами в потёртых кожаных переплётах. Воздух был сухим, пропитанным пылью, чернилами и запахом старой бумаги. Грейс не шевелилась. Она всё ещё ощущала неприятный осадок от разговора с наставником, и, как ни старалась, не могла понять, что именно так её задело. Возможно, тон. Возможно, суть. А может то, с какой уверенностью он произнёс свои слова. Наконец, вздохнув, она поднялась. Урок музыки всё ещё ждал впереди, но прежде Грейс решила позавтракать с матерью. Девушка вышла в коридор, и прохлада каменного пола приятно обожгла ступни сквозь тонкие подошвы туфель. За высоким стрельчатым окном переливалось летнее утро: сад дышал росой, а щебет птиц тонул в отдалённых звуках пробуждающегося дома. В коридоре стоял запах старого дерева и тонкий, почти неуловимый аромат цветов. На повороте лестницы Грейс заметила Сару – немного лохматую горничную с весёлыми карими глазами, которая аккуратно выравнивала в вазе букет жасмина. — Всё-таки жасмин, – улыбнулась Грейс, задержавшись. Сара обернулась и просияла. — Доброе утро, мисс. Он сегодня особенно свежий. Я сама выбрала, пока лавка только открылась. — Тебя когда-нибудь кто-нибудь хвалил за вкус? — Разве что повар за выбор репы, – фыркнула Сара, а потом, чуть понизив голос, добавила: — А вы сегодня странная. Неужели мистер Алейн смог вас проесть насквозь? Грейс усмехнулась, склонив голову: — Он говорит, я слишком прямолинейная. Сравнил меня с солдатом, машущим дубиной. Сара закатила глаза: — Будто он сам когда-то был утончённым цветком. — Не выдавай при гостях такой язык, – сдержанно сказала Грейс, но в голосе её звучало одобрение. Она прошла мимо и, уже с лестницы, бросила: — Ты всё равно права. Спустившись в холл, она пересекла зал и направилась к столовой. Там уже ждала мать – в светлом утреннем платье, с аккуратно убранными волосами и книгой в руках. На столе простая сервировка: чай, яйца, хлеб, масло, миска с клубникой. — Ты не опоздала, – сказала миссис Рук, закрывая книгу. Грейс села, отодвинув стул. — Мне казалось, вы будете в маленькой комнате. Как обычно. — Сегодня захотелось чуть больше простора, – Клара взглянула на окно.  — И, признаться, я хотела, чтобы ты всё-таки пришла. — Всё из-за Алейна? — Нет. Из-за тебя. Они на мгновение замолчали, и Грейс вдруг поняла, что именно этого тепла ей не хватало после холодного, пронзающего взгляда наставника и его аллегорий. — Он сказал, я слишком резка, – произнесла Грейс, глядя в чашку. — Он в чём-то и прав. Ты – искра, но будь осторожнее, чтобы не сжигать целые леса, – ответила Клара спокойно, не поднимая взгляда от хлеба, который аккуратно разрезала. Грейс сделала глоток чая. Клара продолжила: — Чуть не забыла – сегодня за ужином будет твой дедушка. — Правда? Он так давно не навещал нас. Я буду рада его увидеть, – немного улыбнувшись, ответила Грейс. Годфри Эшкрофт был одним из немногих мужчин, которых она уважала – несмотря на его взгляды, порой противоречащие её собственным. Рядом с ним не нужно было держать оборону. Грейс чувствовала себя с ним в безопасности. Скрип двери прервал их разговор. Вошла кухарка – плотная, невысокая женщина с круглым лицом, светлыми волосами, заплетёнными в косу и спрятанными под косынку. Сделав реверанс, она проговорила: — Мисс, миссис Рук, что бы вы хотели к сегодняшнему обеду? — Доброе утро, Марта. Что вы можете предложить? – спокойно спросила Клара. — В кладовой осталась вчерашняя баранина, миссис. Её можно потушить с чечевицей и луком. А на десерт – яблочный пудинг. Могу также испечь свежий хлеб, если будет нужно, – отчеканила та, слегка нервничая. — Звучит прекрасно. Баранина и пудинг подойдут, – кивнула Клара, – Спасибо, Марта. Кухарка быстро кивнула и вышла. Через несколько минут в дверях появилась Сара, с лёгкой улыбкой. — Доброе утро, мисс Грейс, миссис Клара. Чай готов, – сказала она, поднимая чайник и наполняя чашки. — Спасибо, Сара, – Грейс кивнула и слегка улыбнулась, хотя её мысли всё ещё были далеко. Она почувствовала, что настроение её немного улучшилось, но вопрос о её взаимоотношениях с мистером Алейном продолжал её беспокоить. — Скажите, Сара, всё ли в порядке в доме? – спросила Клара, взглянув на горничную. — Да, миссис, всё спокойно, – ответила Сара сдержанно, но с привычной теплотой в голосе. — Грейс, а как идут твои занятия по философии? – Клара перевела взгляд на дочь., – Мистер Алейн обучает тебя уже, должно быть, полгода… Она задумалась на мгновение и, чуть улыбнувшись, добавила: — До сих пор помню, как ты не давала мне покоя – всё просила найти тебе наставника по этой дисциплине. Сколько было хлопот... всё-таки девушкам это не полагается, – она качнула головой с лёгкой иронией, – И не каждый учёный готов был согласиться. Хорошо, что отец знал мистера Алейна. Он оказался достаточно… прогрессивным. Грейс на секунду задумалась, поводя пальцем по краю чайного блюдца. — Прогрессивный? – переспросила она с едва заметной усмешкой, – Скорее, снисходительный. Он терпит меня, как странное исключение из правил, а не как равную собеседницу. Она сделала глоток чая и, откинувшись на спинку стула, добавила: — Но, возможно, мне стоит быть благодарной и за это. В конце концов, для женщины доступ к знаниям – уже подарок, не так ли? Клара нахмурилась, но ничего не сказала. Сара молча разливала чай, деликатно избегая взгляда Грейс. Они молча продолжили трапезу. Спустя несколько минут появился дворецкий и с поклоном сообщил, что наставница юной мисс уже прибыла и урок музыки скоро начнётся. Занятие проходило в просторной, залитой светом комнате. Посреди стояло фортепиано с отполированным корпусом, отражающим солнечные лучи. У окна, спиной к свету, стояла женщина в строгом тёмно-синем платье. Её тёмные, почти чёрные волосы были аккуратно убраны, густые брови чуть нахмурены, губы плотно сжаты – выражение не злое, но привычно сдержанное. Следы трудной жизни легли тонкими линиями на её лице. Мадам Люсьен Арман – француженка, дочь провинциального композитора, бежавшего из Франции во время Революции. Её воспитание было строго музыкальным: фортепиано, арфа, вокал – все давались ей с юности. Она преподавала Грейс не только технику, но и искусство фразы, логику музыкального построения, приобщала к эстетике классицизма и зарождающегося сентиментализма. Сдержанная, строгая, но справедливая – именно такую учительницу Грейс уважала. — Доброе утро, мисс Рук. Можете занять своё место, – ровно произнесла мадам Арман, кивнув на стул у инструмента. — Доброе утро, мадам, – откликнулась Грейс и без лишних слов заняла место. На этих занятиях они никогда не говорили ни о чём, кроме музыки. И это Грейс нравилось. Её мысли растворялись в нотах, а пальцы скользили по клавишам, будто разговаривая с инструментом на языке, который не нуждался в переводе. Мадам Арман молча разложила ноты, поправила пюпитр и села рядом, слегка приподняв подбородок – её привычный жест перед началом работы. — Сегодня мы продолжим менуэт Глюка, – сказала она, указывая на первую строчку,– Обратите внимание на фразу в правой руке: не торопитесь, пусть мелодия звучит как дыхание, свободно, но с достоинством. Грейс взяла аккорд и медленно повела партию, прислушиваясь к каждому звуку. Мадам Арман слегка наклонилась вперёд, будто ловя малейшую неточность. На втором такте она тихо остановила её. — Нет. Не весомо. В менуэте благородство, не печаль. Начнём ещё раз. Грейс кивнула и повторила. На этот раз звучание стало увереннее. Легкие украшения прозвучали сдержанно, но выразительно. Мадам одобрительно хмыкнула. — Хорошо. Теперь попробуем левой рукой задать больше опоры. Слышите, как бас будто идёт вперёд, а мелодия за ним? Они продолжили в таком ритме: фраза – остановка, замечание – повтор. Грейс сосредоточилась, как на шахматной партии. Каждый аккорд был шагом, каждая пауза – временем для размышления. Она почти не дышала, боясь разрушить звуковую ткань.  Мадам Арман не хвалила и не ругала, а только поправляла, направляла, формировала. Через час Грейс ощутила, как её руки двигаются уже не из техники, а из внутреннего слуха. Пальцы стали увереннее, фразы – цельнее. Музыка вдруг обрела смысл, как будто ожила в её теле. Когда прозвучал последний аккорд, мадам Арман тихо сказала: — Это было ближе. Вы начинаете слышать. И в её голосе проскользнуло то, что можно было принять за уважение. Грейс опустила руки на колени, стараясь унять лёгкое дрожание пальцев. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь шелестом листов на пюпитре и слабым скрипом дерева под их движениями. Она уже много лет училась музыке. Её пальцы знали клавиши почти наощупь, слух безошибочно ловил интервалы, а глаза бегло читали партитуру. И всё же после каждого урока с мадам Арман ей казалось, будто прежние знания были лишь фундаментом, под которым скрывался целый город. Она удивлялась: как можно быть столь опытной – и всё равно чувствовать себя на пороге. Как будто музыка каждый раз открывала перед ней новый этаж, новый коридор, новые двери, которые ещё предстоит открыть. И это чувство, смесь смирения и азарта, не пугало её. Оно влекло. В нём было что-то по-настоящему живое. — Мы закончим на сегодня, – сказала мадам Арман, поднимаясь, – Повторите ещё раз вторую часть. И обратите внимание на дыхание фразы, потому как вы его теряете, когда спешите. — Да, мадам, – кивнула Грейс. Когда наставница вышла, девушка ещё несколько секунд сидела на месте, глядя на клавиши, будто те могли ответить ей, насколько далеко она продвинулась. Затем аккуратно закрыла крышку фортепиано и встала, чувствуя себя одновременно уставшей и наполненной. Так проходил один из множества дней её жизни. С детства она обучалась. Один учитель сменял другого так же быстро, как текли времена года. Только в последнее время стало легче дышать. Неужели корсет перестал давить на рёбра? Вздор. К нему она привыкла давным-давно. Дело было в другом – зловонное присутствие отца больше не заслоняло ей воздух. Да, отец. Она почти о нём не вспоминала. К хорошему привыкаешь быстро. Хотя сразу после его смерти было тяжело, всё же это бремя оказалось легче, чем про его жизни. Грейс улыбнулась, положив голову на руки, лежавшие на крышке фортепиано. Прикрыв глаза, она позволила лёгкому ветерку колыхать тёмные пряди волос. Веки опустились, ресницы едва касались щёк. Она была счастлива – по-детски, наивно. Так, как бывало раньше, когда мир ещё не казался опасным. Когда мама казалась самой сильной женщиной на свете. Когда отец ещё не начал открыто бороться с ней. Её голова была пуста. Шелест листвы за окном заменял все мысли. Сара осторожно открыла дверь, и её шаги эхом разнеслись по тёплой комнате, нарушив тишину. Грейс не подняла головы, продолжая смотреть в окно, погружённая в свои мысли. — Мисс Грейс, – тихо сказала Сара, почти с готовностью сделав паузу, как будто боясь нарушить уязвимую атмосферу, –Ваш дедушка прибыл. Миссис Рук велела вам немедленно спуститься в гостиную.