жемчужина

как молния в ясном небе, ты нашёл приют в моём теле. myrkur — gudernes vilje

      Вельбот покачнулся на озорной волне ― привет с морского дна.       Спускайся, Роберт. Побалакаем на нашенском, на китовьем.       Чай, и этот язык ведаешь?       Роб щурился, притаившись на носу, ― вглядывался в поседевшую от пены воду. Где ж струя пырнёт поверхность да воздух ― едва ль не до самых небес.       ― Вишь его, кэп? ― прошептал Магнус на вёслах.       ― Подгребите-ка маленько, ― велел матросам Роб, не обернувшись. ― Долго там не проторчит. Захлебнётся.       Лопасти вёсел клацнули по воде. Плечо покалывало ― гарпун Роб тискал добрые четверть часа, аки хорошенькую девчонку из трактира «Пьяный гарпунщик» в Будё.       Ну али мальчонку. Особой ж разницы нет, кому платишь за фальшивку-любовь.       Вельбот маленько подпрыгнул. Матросня позади стихла ― словно Роб и вовсе остался один.       Наедине с добычей. Наедине с самим собой.       С морем.       Экие у него собеседники ― с ними трепаться надоть на другом языке, что Робу вшит в родной, как стелька шерстяная в сапожище.       Накрепко ― вот так с наскока и не отдерёшь.       Море попыхивало ― питомца своего на глубине не выдавало. Словно закутывало плотнее материнскими руками от сглаза, как в комсе.       Вред причинишь ― навеки проклят будешь.       Да-а, морячьи байки. Послухаешь ― и впрямь не очистишься, как киль дрянного судёнца.       ― Упустили, ― громыхнул вздохом Магнус за Робовым плечом. ― Ну его, кэп. Вертаемся. Табанить вели.       Недалече из-под воды плюнуло струёй ― Роб подался вперёд. Гарпун швырнул прочь ― до крутанувшегося в локте сустава.       Впереди зафыркало. Натянувшийся линь руками не хватай ― оторвёт.       Чтоб его ― заревел да поволок вдоль воды вельбот. Только за борта и схватиться успели и высушить вёсла.       Тряхануло ― аж зубы клацнули.       ― Тяни гарпун! ― гаркнул Роб за плечо.       Сунули двузубный ― оно и лучше. Ворвань целее станется.       Плескало спереди-позади, будто в салотопке. Волны, накатывая, ошпаривали.       Али крохи льда стылого впивались?       Роб оглянется потом, потом ― едва подымется на палубу родимой «Фрейи». Только сама-то богиня вот жадничала, коль за ними и приглядывала с первого плавания.       Линь, натянувшись туже, вздрогнул, запев тонким голоском. Кто-то кликнул позади.       Роб швырнул второй гарпун, третий-четвёртый-пя       море вдохнуло ― выдохнуло. Запричитало волнами, призвало Ньёрда, как отче общего их дитяти, взглянуть с вышины. Тучи скучились, как старикова борода.       ― Сдох? ― прохрипели за Робовой спиной.       ― Да вестимо. Здоровый, гад… Скок в нём, капитан?       ― Поглядим.       На норвежском побережье китов кликали минке ― вот и Роб язык под это заточил. Выучился за пару десятков годков ещё кой-чему ― и за эландца его, случалось, малёхо кто принимал. Так только, говорок выдавал малость, ежели раскроет рот, да тамошние ругательства, пропитавшие палубу барка.       Минке крутанулся на бок ― словно дышать ему так было легше. Вздохнул вместе со скорбящим морем ― и издох, затыканный гарпунами, будто дикарями ― лесная дичь.       ― К барку его травить, ― велел Роб, повернувшись к матросне в отсыревших рубахах. ― Линь беречь. Стэнга три эта махина, как не больше.       ― Боле, боле. И не таких видывали, кэп.       Роб опустился на банку, взявшись натягивать линь вокруг битенга. Туша гребла к вельботу, что в ворохе сгущённого снега в серёдке зимы ― кабы только их судёнышко не занесло.       А и права матросня ― случалось, самых крупных гарпунили в десять рук, покамест не перевелись в здешних водах близь Нурланна. Словно, всё говаривали, самые распутные девицы, согревающие моряков в кабаках.       Тех-то по закону стравили бог весть куда. Минке да прочих исполинов ― от беззакония.       Кого ж в Атлантику только не несло на Робовой памяти ― сраных янки да асеев, шепелявых голландцев да швальё с Фарерских островов. Одно время девались куда-то, будто топлые в море, ― да объявлялись всякий раз, как жерёбые киты телились в тёплых водах и пастись плыли сюда на жирном криле.       Робу самому в детстве всё думалось ― ай, да на кой эта вонючая китовья ворвань. А опосля папаше-рыбаку внял ― гляди ж, сына, вот те и свет, вот те и свечи.       А знашь, скок красот из китовьих усов? Сплаваем в столицу ― заглядишься.       Прочил ему жениться на стокгольмской простушке, завёрнутой в кринолин, аки сласть в свёрток, ― да аппетита у Роба как-то не было. А опосля и не нагулял.       У таких мужиков, всё болтают, море ― единственный любовник. Да похихикивают в ус ― море-то капризное, измен прибрежных не прощает. На палубу барка ступишь ― волной однажды сковырнёт.       Вельбот пристал к платформе, спущенной к воде, ― и матросня на палубе загалдела, будто птенцы чаек.       ― На борт его? ― спросили, махнув на пузатого минке близь.       ― Ну, чай, не провалится. Подымать да освежёвывать, ― кивнул Роб, уцепившись за штормтрап. ― Споро только. Кабы акульё да прочий сброд тут пировать не взялся.       ― Это ж вы про янки, вестимо, кэп?       ― И про них. Подсуетитесь тут. Не то на всенощной вахте все разом будете.       Матросня засуетилась. Поднявшись на борт «Фрейи», Роб осмотрелся ― в ожидании на второй палубе замерли салотопки и пара леммеров.       Дело нехитрое, ремесло грязное ― вот всё, что болтали об этом на Эланде. Поперву минке водружали на палубу, ежели не слишком велик, приспособив, как надобно, бегучий такелаж. А уж потом в ход пускали весь арсенал, что водился только на китобойцах, ― ножи, головные лопаты да фленсеры.       Роб сам за такой браться умелец. Одно время вид дохлого минке со слизью на синеватой шкуре преследовал его в диких снах.       Али они из какой прошлой жизни?       Не угадаешь, хоть и к нойдам броди. Море ― истовый колдун.       Бывало злым, бывало добрым. Бывало, и ворожило, словно девица девятью цветами под подушкой.       Море ― солёными брызгами. Проглотишь ― возжелаешь с ним лобзаться.       Маленько погодя минке сковали верёвками ― в том уж разве что не было нужды. Рассечённый до самых глаз рот источал вонь гнили ― ссечь усы им лишь предстояло.       Предстояло и освежевать. В головёнке-то и у грини не укладывалось ― отчего человечий свет столько крови просит.       Роб таким вопросом изредка задавался. В юношестве особливо ― когда мёртвого минке с заплывшим глазом мудреца Одина       ему, верно, пожертвовал ― не Мимиру       узрел впервые.       ― Башку нонче Олав сечь будет, ― указал на юнгу пальцем Роб.       Вскинув голову, Олав поглядел на минке. Норд свежевал шкуру пуще матросни. Померещилось, что и шевельнулся ― испустив последний выдох.       ― Нет! ― Визгнув, Олав помчался на вторую палубу ― там вскарабкавшись, как уличный акробатишко, на фок-мачту.       Матросня заржала, побивая друг друга по плечам, поторапливая, что скот в овчарне. Нешто и вправду кэп нас, дескать, на всенощную вахту погонит.       Ссечь голову минке ― дело спорое в сравнении с освежёвыванием. Роб видал мастеров-дубильщиков ― вполовину не так хороши, как матросня китобойца.       Ворвань ютилась под шкурой, обшитой китовой вошью да ракушками ― спускались к клоаке, обступив её, как лёд ― прорубь. Высекали целыми пластами, будто счищая кожуру с яблока, ― замараешься, в общем, разной дрянью.       Девицы да мальчуганы, просящие далеры за ласку, китобоев не жаловали ― из-за вони. Робу говаривали, мертвечиной от него несёт за версту, словно от ведьм ― пеплом Сигурда. Нешто ты и с Пестой знаком?       Знаком, знаком. И в его жилище как-то постукивала.       Таким гостям зарекаешься отпирать.       Рукоять ножа скользнула в ладони, напитанной плавленым тепловатым жиром, взбухшим под шкурой. Высекши пласт, Роб шмыгнул носом ― утёр тыльной стороной запястья. Мазнул, верно, по лицу ― с кончика носа на палубу шмякнулся желтоватый шмат.       ― И не спускается, хе, ― посетовал старпом Нут, кивнув на Олава, взобравшегося уж до фор-стеньги, и принял от Роба пару спелых попон. ― Откуда такие вылазиют, капитан? Ещё и на китобоец.       ― Из манды маманиной. Откуда ты да я, ― хмыкнул Роб, крепче хватанувшись за рукоять фленсера. Под лезвием хлюпнуло ― следом носы сапог потеплели от кровянистых брызг.       ― Э-э, не-е. Сказывают, ты, между нами и бачком, конечно, будто б не оттуда, ― поцокал языком Нут. Пристукнув сапогами, приблизился ― вонища не шибанула прочь. Привыкший. ― С морем вот ночами треплешься. Со зверьём этим поганым.       Он кивнул на китовью тушу, хмуря кустистые брови.       ― Ежели вельботы топит ― отчего ж сразу поганое? ― спросил Роб, пожав плечами. ― К тебе, Нут, вломись в хибарку ― станешь гарпун вострить?       ― Этот у меня точёный. Случается, они, ― вновь кивнул он на китовий выщербленный до мяса бок, ― мне даже во сне видятся.       Примолкши, Нут оттащил ещё один шматок, вывернутый цветущей ворванью наизнанку.       Роб утёр лоб рукавом, склонив голову. Частенько от матросни да кой-кого на берегу слыхал ― не тутошний.       Не к тому, что швед, придирались. К тому, что нога Робова первый шаг не по земельке ступила ― по морскому дну.       ― Чего тебе снится, кэп? ― спросил Нут, шмякнув ворвань в ведро.       ― Всяко. Гарпун у меня, случается, тоже в ходу.       На кого только его точишь?

* * *

      К декабрю «Фрейя» верталась к нурланнским берегам, как заблудшая девица ― к вратам отчего дома.       Привечали таким же теплом, норвежской земле чужеродным. Едва сойдя на пристань, с матроснёй Роб швартанул барк да взялся за всякое ― пристраивал содержимое салотопок и делил опосля вояж.       Матросня ― жадные чайки, клювами дербанящие туши тюленей на берегу.       Роб у них слыл птицей благороднее ― чуждый делёжкам. Чуждый бытовухе от зимы до весны.       Говаривали, шагнёт прочь в море, вручившее ему дар понимать наречье водяных зверей да ещё кого почище.       Байки. Выдумывали, верно, оттого, что детворе дома есть чего болтануть заместо приевшихся легенд о зелёном луче.       Роб сам такой видал однажды. Правда.       А раз зелёные лучи захаживают в гости на горизонт, отчего ж не истина ― его происхожденье.       Что точно ― Роб хорошо понимал матросню и её наречье. Про некк разных да прочих Ньёрдовых чад не слыхивал.       И их ― тоже.       Глядишь, перевелись вслед за минке ― голландцам ж со времён облюбованного ими Итре-Норскёйа любая добыча горазда, с которой монетка прыгнет в карман.       Расставаясь с командой на зиму       помяните моё слово       Роб отправился за всяческим скарбом на базар Будё.       жёнушка у него морская дева       Саамцы торговали олениной, закутываясь в лукку, ― зиму да её приближение чуют они споро, пришедшие из лесного лона. В «Пьяном гарпунщике» прикупив кой-чего в дорогу, он малость побродил ещё ― вдоль припорошённых первым снегом тропок.       Первое время Роб таился от здешних ― всё кликали его варваром, прибывшим с земель восточнее, а детвора вопрошала ― не Один ли ему батяня.       А опосля взялись кликать китом.       Что, Роб, своих бьёшь?       Наверно от запаха. Сколько ни оттирайся мочалом ― вонь въелась в кожу, словно стая блох в собачью шкуру.       Говорят, за версту слыхать запахи только двоих ― холерного да китобоя.       До отправления барка на Эланд Роб парочку ночей провёл в «Пьяном гарпунщике», зализанном ветрами с моря да провонявшем перегаром. Компанию разок составили бывалые матросы, давно соскрёбшие с задницы ракушки, ― болтали всё, в их бытность, как война ещё не отгремела, минке сами тёрли бока об ил на берегу.       А теперича гоняйся за ними глубоко в море ― там, где воды скрещиваются с атлантическими, будто пара в партии халлинга.       Да и там, случалось, ― нема.       Что, Роб, всех своих добил?       К полудню третьего дня Роб покинул трактир, водрузив на плечо потяжелевшую котомку. Мимо пронеслась пара саамских детишек за щенком, угнавшимся за куликом. На прибрежных скалах, наваленных друг на друга, что пласты китовой ворвани, пригрелись чайки ― верно, спроваживали солнце прочь, до самой весны.       В Нурланне зимой оно пряталось, словно наступала Фимбулвинтер. Слыхал Роб такую вещь ― матери наказывали чадам не высовываться, будто лисы ― глупому своему помёту в охотничий сезон из логовищ.       Кресты-то целовали ― да всё ж и веровали в то, что Один лихими стрелами забьёт.       Роб тоже мно-о-ого во что веровал ― по быту положено. И в то, что чайками в море кричат заблудшие души потонувших моряков, и в то, что чёрные кошки берегут от штормов.       Поодаль от пристани, где суетились мужики, таскавшие поклажу на барк, Роб остановился. Вынул из кармана штанов зеркальце ― сущая безделушка, за девять далеров штука.       Безделушка ― а хороша. Только ежели чужое отраженьице в нём по волшебству узришь ― не своё.       Наклонившись, он оставил зеркальце за скалой средь сырой гальки ― там, где чайки клювами не коснутся.       Море примет. Весной ― Роба, как заблудшего сына.       ― Благодарствую за добычу, ― промолвил.       Коснулся на миг шрама на шее ― страшно, бывало, зудел, словно оставленный чумной псиной, ― и развернулся прочь, на плече поправив котомку.       Всплеск! ― обернулся.       Зеркальца как ни бывало.       Роб нахмурился ― в забродившей на мели ряби, показалось, мелькнул чей-то хвост.       Поверят ж разве, кому расскажет, ― что в жёнушках у него не морская дева.

* * *

      Эланд встретил осипшим ветром ― стоило Робу сойти на пристань, зашептал в уши всяко-разно, будто помирающий старик.       Родного до сих пор в ушах глас стоял. Всё упреждал его, Роба-то, от морской глубины держаться далече       земля тебе дом       а не сберёг.       Роб старика своего не предавал. Предал бы ― ежели б с земли глядел на зады отчаливающих барков, что юнец, которому нонче попихнуться с кем-нито не свезло.       Мужичок с порожней повозкой согласился его подбросить от пристани до развилки, ведущей к Гордбю.       ― Это же ж откель ты таков бушь? ― просипел он, едва подстегнув понурую буланую кобылицу.       ― С родимых местов.       ― С родимых место-ов. В родимых местах китов нема, ― сплюнул мужичок, поведя носом прочь.       Дале молчали ― Роб только теснее прижал к животу котомку, глядя вдаль.       Эланд простирался прочь ― осиротевшие поля уползали к Остерсиону. Сонным казалось ― закемарившее дитя огромного архипелага, до которого не добраться вплавь.       В Робовом детстве мальчуганы кичились однажды на это решиться       а ты роб роб?       да пыл свой приструняли.       Ныряй, ну. Ты-то точно не утонешь.       От развилки до Гордбю Роб добирался пешим шагом ― слезши с повозки, поблагодарил старика и направился к дому. Четверть часа спустя ― по побледневшему, аки при смерти, солнцу отмерил ― услыхал собачий лай.       Юхан мчался к нему, взметая комья грязи, ― пока не напрыгнул передними лапами на ляжки.       ― Погляди, кто воротился! ― догнал его задорный голос. ― Герр Грей!       ― Здоро́во, Петер, ― махнул ему рукой Роб. Юхан, гавкнув, облизал до самого запястья ладонь, привечая. ― Юхан, ну-у… Глупая ты псина.       Юхан был элкхундом ― не ровня шведским собратьям, взирающим на него как-то, что ли, свысока.       Как на Роба, в общем, казалось, ― тоже его собратья.       Петер, посмеиваясь, приблизился, чавкая грязью под сапожищами. Перебрав седую бороду, пожал Робу руку.       ― Благодарствую, что за домом приглядели, ― сказал Роб.       Юхан, повертевшись меж ними и накрутив хвостом с десяток оборотов, наконец притих.       ― Пустяки, пустяки, ― отмахнулся Петер. — Юхан мне пособник.       Утёрши покрасневший нос       в родимых местах китов нема       оглядел Роба ― внимательно, словно боцман, прежде чем килевать.       ― Что слышно кругом? ― спросил Роб.       ― Да всяко, вся-ако, ― почесал он затылок, вздохнув, и повертел в руках шапку. Верно, жена сшила ― всё сетующая тётка, дескать, Роб-то таких чегой-то не носит. А уж пора бы. ― Давеча одна знахарка наша померла, всю, вестимо, хворь на себя переташила… А и зима несладкая, несладкая грядёт. Как китобоец твой? На ходу?       ― Покамест. Разве только неведомо, надолго ль. Судно десяти вод всё ж таки, ― ответил Роб и потрепал за ухом Юхана, ткнувшегося в руку сырым носом. ― Да и голландцы всех пережали. И жерёбых не жалуют.       ― Да-а, дела, ― вздохнул Петер, покачав головой и вновь надев шапку. ― А на что ж те Нурланн тогда ж, а, Роб? Вон Эланд ― цены те тут не будет. Рыбак-то ты рукастый. Уж ежели с этими, как их… ишполинами ― о! ― сладил, и с меленькими запросто. Таким вот был соплюхом ― а сети ж плёл пуще батяни.       С сетями Роб в детстве да отрочестве справлялся быстрее мальчишечьих силков на птах. Всё одно, кого ловить ― морское зверьё аль небесное-перелётное.       Али «ишполинов» ― владык океанских вод.       ― Это, Петер, он в рыболовле хорош был. А я не мастак, ― пожал плечами Роб.       ― Да-а, батяня в море словно родился. Добротный мужичок, ― поглядел Петер куда-то вдаль ― будто где-то там, близь моря, старика Грея заприметил, тащившего улов пикши. ― Ты заходь, Роб, ― помянем его, а?       ― А-а, так у меня ж тут… ― Скинув котомку с плеча, Роб развязал шнурки, повынимав несколько свёртков. В одном плеснул аквавит, в другом холодило пальцы мясцо. Юхан облизнулся, ткнувшись в дно котомки. ― Да вот. По мелочи гостинец. Норвежцы будь здоров это дело хлещут. А вот этим-то инда закусывают, ― сунул он в руки Петеру второй свёрток, с гуорппой, ― да особо не балуются.       ― Чего же, так пролётывает? ― округлил глаза Петер, щелбанув по шее.       ― Так, так, ― улыбнулся Роб. ― Это саамцы напихали.       ― Са-амцы… ― протянул Петер, взяв свёрток с гуорппой под мышку. ― Ты, чего ли, с ними, Роб, дружбу вошь?       ― По малости, ― ответил он, затянув шнур котомки и вновь закинув её за плечо. Юхан вздохнул, поведя носом за ветром. ― Чураются, ясно дело. А меня вроде как привечают. Не знаю, чем им люб. Рожа-то у меня не больно хороша.       Он направился к дому ― лишь бы в сырости не увязнуть.       ― Красу-жену авось те сыщут ― вот на двоих и хватит, а?       ― Чай, нече на меня растрачиваться, Петер. Бывай! ― обернувшись, махнул Роб ладонью и цокнул псу языком: ― Юхан, рядом.       Бредя к дому, Роб вслушивался ― за притихающими визгами чаек да чвоканьем грязи под ногами слушал далёкий шёпот волн.       Чай, заболтались о нём, сошедшем на берег.       Когда воротишься?