жемчужина

      Зимы на Эланде капризные, что девицы, которым обещаешься привезти гостинец из дальнего странствия.       Робовы не принимали. Им не любы рассказы о минке да моряцкие байки.       К морю ревнуют ― оттого и студят.       К марту Остерсион пробуждалось ― выходя из дома вместе с Юханом, ведшим носом по воздуху, Роб слышал его дыхание. Кому расскажи, что и море вздыхать способно, волны на берег натравливая, ― не уверуют.       Роб что у норвежцев, что у свеев всё слыл кем-то навроде язычника. Дескать, не в те годки-то ты родился, когда жертвенные камни кропили кровью.       Ты ― взялся бы китовьей. А костры разводил бы на их ворвани, сам ею обмазываясь.       Сам рискуя сгореть.       Едва от снега отряхнулись островные мельницы, Роб сплавился в Стокгольм ― подсобрать разную снедь да скарб в дорогу. На улицах его сторонились ― что завсегдатаи «Молчаливой Мари», что девицы, на прилавках спугивающие от сельди сонных мух.       Солнце вздыбилось суровым седоком ― наступающим теплом растоптать грозилось. В море-то, всё Робу думалось, набившему котомку, не так ― ажно летом.       Летом светило в море ― добрый товарищ. Коль сразило его в бою полком туч ― берегись.       Обогнув западную часть рынка, он протиснулся к восточной ― где торгаши сбывали разное барахлишко. Коль на глаза попадётся, лучше прикарманить ― всяко, глядишь, подсобит в плавании.       Не угадаешь, что за тебя молитвы христианскому богу да языческим ввысь вознесёт.       ― Крю-учки-и! Рыболовные крючки-и! ― верещал один торгаш, сложив ладони у рта жерлом горна.       ― Картушки! У Магнуса Эклунда лучшие картушки на латунных шпильках ― точнее не сыщешь!       ― Крю-учки-и — годятся на голавля!       ― Картушки Эклунда!..       ― Что, милсдарь, зеркальце прикупить нужда? ― обратилась к Робу женщина за скудненьким прилавком.       Он огляделся, поправив на плече лямку котомки. Впрямь возле её лавчонки ноги вросли.       ― Пожалуй, ― ответил он женщине, взглянув на её румяное ― морозец али оспа закусали ― лицо. ― Почём штука?       ― Тринадцать риксдалеров, милсдарь. Чай, девице-то твоей найдём покрасивше. Ну а ежели на себя любоваться бушь ― и за десяточку сыщу, попроще́е.       Покопавшись в коробчонке, Роб выбрал в оправе под позолоту, заплатив пятнадцать, ― море не возропщет. Али то, что под его кровом дремлет.

* * *

      «Фрейя» принимала в объятия, словно Роб ― затерянный служитель её культа. Команда собралась спорая ― сколоченная из прошлогодней да пары новичков, что ни бум-бум.       Ни по-норвежски, ни по-китовьи.       Ни по-морскому. Как, всё буревестники перешучивались, Роб.       ― Что, ребята, готовьсь салотопки, ― ухмыльнулся он, скрестив руки на груди. Палуба поскрипывала ― норд кормил пуза парусов. ― Верно, в этом году реже будем сплавляться на берег.       ― Это отчего? ― вопросил сипловатый голос Юргена.       ― Далече сплавимся, за Варламьевы ладьи. Одному богу известно, сколько нынче минке воротится в Норвежское море, ― ответил Роб. Хмыкнул, оглядывая боцмана ― строптивого такого мужика с вечно небритой харей, засмоленной табаком. ― Не боись, Юрген. Бабы тебя всё одно дождутся. А лучше ж не с пустыми руками в них пихаться-то, а?       ― А так быстрее дадут, кэп.       Расхохотавшись, матросня разбрелась ― кто влез на стеньги выглядывать фонтаны из-под воды недалече, кто подсобить в пова́рне, кто вязать узлы.       Море больно неспокойное. Роб приметил, встав за штурвал и плотнее хватанув скрипнувшее древко рукояти. Али перешёптывалось со взбухающими, будто волдыри, тучами. Воротился, воротился.       Что, Роб, своих бить?       Ежели так, небо болезненное. Глянул ввысь ― посерело до лика преставившегося от холеры.       Как у старика Грея опосля его последнего вдоха.       Заразу эту батяня приволок, как воротился однажды из Стокгольма. Ну а у неба, стало быть, ― от чего?       Не вопросишь. Ежели только за него помолиться.       Роб заговоры нашёптывал всем богам, которых мог перечесть ― вслух и про себя.       Оттого, видно, матросня прочила ему подохнуть там, где океан лобзает море, ― да обернуться черноглавой чайкой, которой не сыскать пристанища.       ― Да-а, ― протянул Нут, сидящий поодаль. Роб не обернулся ― слыхал, как ножичком он выделывал скримшоу. Такая суверня расходится у ребятишек, что в Будё привечают китобойцев. ― Верно, как в том году, не свезёт нам. Как пить дать не свезёт, капитан Грей.       ― Отчего ж?       ― Море. Да небо. Чуешь? Ну скажи ― чуешь? ― допытывался он, закашлявшись и харкнув в сторонку. Роб обернулся, не отпуская штурвала. ― Неприветливо больно. Это, верно, к беде.       ― Кликаешь, как баба.       ― И ты чуешь, а помалкиваешь, чтоб матросню не смущать, ― промолвил Нут, скрежеща лезвием ножичка. А то и оставшимися зубами ― сразу не разберёшь.       ― Не воротились ещё минке. Те, что с телятами, не особливо спорые, ― рассудил Роб, отвернувшись от него. ― Их и понять можно. Что простой народец. Детвору-то мамки тоже у титьки берегут.       Нут притих, клацая по кости ― рисунок выбивал.       Море роптало за бортом. Ну, ну, дескать, ― топи его лучше.       Можно ажно за шкирню ― и на дно.       а ты роб роб?       Не утонешь ведь вослед.       Минке ж не только «Фрейя» преследовала ― незнамо скольких китобойцев море возило на своём горбу. Изредка и сбрасывало, конечно, ― самых надоед, будто дикий скакун под янки.       Ну, кто следующий на очереди?       Покамест море с Робом шепталось, ответа о своём барке он на этот вопрос не давал.       Как притихнет       а ты роб роб?       можно вскидывать голову, встречая смерть. Давно у порога, родимая, топчешься?       ― Верно, проклятье на нас навели, как пить дать, ― продолжил похрипывать позади, будто старая крачка, Нут. ― Здешние эти, как их… Хавсро.       ― Хавсро? ― нахмурился Роб, поглядев на него вполоборота.       Нут покачал головой, восседая на полой бочке, и почесал бороду кончиком ножа.       ― Неужто не слыхал, капитан? ― ссупился он. ― Здешние, что в Будё, о них частенько треплются. Эти, как их… рыбаки селёдошные из Кьеррингёй. Видят их чрез раз.       ― В море чего только не углядишь, ― ответил Роб.       ― Э-э, нет, капитан. Об этих давно молва гуляет. ― Нут повертел меж пальцев ножичек да постучал лезвием по давно почерневшему серебряному перстню. ― Вот этот перст мне как-то сбыл один селёдошник. Грит, стянул, когда схватился за руку хавсро, что пристала к их снипе. Да с тех пор она его и ищет…       ― Разве с такой штукенцией не безопаснее на берегу бывать? ― спросил Роб, кивнув на перст.       ― Выбросить навеки меня упросил. Едва вот помори́стее будем, ― кивнул куда-то за борт Нут. ― Да видит бог, провременил я. Надобно было, ещё едва нога на борт не ступила. На небо-то глянь, капитан.       Роб запрокинул голову ― тучи замерли, будто готовые прорваться волдыри.       ― Что ж они, хавсро-то твои, до того разгневаться вольны? ― поглядел он на Нута.       ― Ещё и не то! Бурю насылать, погодой ворочать, что матросня веслом… Неужто и про это не слыхивал, зейман?       Резьбу свою Нут забросил, зажав китовью кость меж колен.       С Робом-то болтовня о морских чудищах, верно, куда забавнее. Глядишь, думал-веровал ― сейчас чегой-нибудь и он растреплет о том, как море с ним беседы ведёт.       Хватало уж того, что поглядывали на него, как на базарное диво ― шарлатанов-предсказателей али умалишённых слепцов. Болтанёт чего ещё ― и языка намерятся лишить.       Роб слыл точным гарпунщиком. А и на плечи его поглядывали не без опаски. Пускай опробуют сунуться.       ― Что ж это за чудовища всесильные? ― спросил он Нута, крепче сжав штурвал.       ― О-о, на личико-то диво, этого не отнять, ― усмехнулся тот. ― Да этим, видно, и берут разных глупцов. Этот, как его… хвост имеют, что китовий. Да руки ласковые.       ― О том кто ж ведает? ― прищурился Роб.       ― Тот, кто попал им в руки.       ― И воротился?       Нут примолк, пожевав нижнюю губу ― едва не коснувшись зубами бороды. Вздохнув, поигрался с ножичком в ладони, примерившись к китовой кости.       Уж не хавсро ли этих высекал, право-слово.       ― Ты, капитан Грей, всё посмеиваешься, вижу. Мол, китобайки… ― отмахнулся Нут. ― Да не до смеха тебе станет, как хавсро надоест с нами забавляться. Вынудят нас поплутать ― и шторму на растерзанье. А молодым, вроде тебя, и вовсе в море путь должен быть отрезан.       ― Что ж это, опыта у меня нема, скажешь? ― вопросил Роб.       Сам почуял ― голосом своим можно кости кромсать поталантливее старпомова ножичка.       ― Хавсро такие больно любы, ― ответил тот и, скучившись, вновь увлёкся резьбой.       Роб отвернул от него голову, хмурясь, ― ослабил наконец на штурвале хват. Глянул на ладони ― показалось, запекло.       Показалось, пламя в нём, как в Вальпургиеву ночь, разбухало.

* * *

      Где-то десяток дней спустя Роб готов был уверовать и в хавсро ― пусть потеснят все предания, о которых прежде довелось слышать.       Море взбесилось ― поперву роптало, словно озлобленный волчонок. Пока не отрастило клыки, как у варгов.       Вздыбилось под «Фрейей» ― барк водрузив на волну, будто на драконью спину.       ― Пробуждается! ― прокричал Роб, схватившись за ванты. ― Хорош, хоро-ош, давай громче!       ― Помилуй, капитан… ― просипел Нут поодаль.       Матросню швыряло по палубе, будто фишки для гнава. С морем не пожульничаешь. Попытаешься ― выставит крупненький счёт.       ― Парусам дать волю! ― скомандовал Роб. Скрипнувшая нагая мачта накренилась ― будто девица, просящая её укрыть. Озябла.       ― Помилуй, капитан, ― прохрипел Нут, Роба хватанув за ворот рубахи. ― Этак враз в пучину вгонишь. Глянь. Глянь! Сам дьявол морской на нас из-под воды таращится…       ― А говорил, хавсро, ― отцепил его Роб.       Нута бросило к борту. Следом грохнулись порожние бочки за его спиной.       ― Паруса выпускать, гниль подкильная! ― заорал Роб, поднимаясь на вторую палубу. Поток ветра отвесил ему мокрую оплеуху ― заткнуть намерился, ишь. Не ты тут властвуешь. Стихия только. ― Седлать волну будем. Шевелись!       Горбящегося над штурвалом рулевого он оттолкнул ― не до того, чтоб мусолить, словно елдак в сальной руке.       Робу до споров с морем. Не до того, чтоб сдаваться ему, аки приворожившему любовнику.       На него не сработало. Сам, может, потому что из солёных вод выходец?       Не из пресных, что в материной       а ты роб роб?       утробе.       Схватившись за штурвал, он стиснул зубы до ломоты. Руки ― до лопнувших на коже мозолей.       У него ― от лобзаний с фленсером.       У матросни ― и знать не хотел.       Она зато спорая, матросня-то. Суетясь, носились туда-сюда по нижней палубе ― пока сырые паруса простирались вдоль рей, словно лебяжьи перья.       Ветер сдувал. Ха, не сдюжишь.       Роб хохотнул ему в ответ, удерживая барк от правого галса. Под сапогом скрипнуло ― палуба скользкая, что ослюнявленный фитиль.       Дрогнуло предплечье ― будто хлопок послышался. А штурвал не выпустил.       Не гляди в очи морскому Сигурду.       Али то прекрасный лик мстительных хавсро на него взирал?       Не поддавался ― сколько ни упрашивал ливень, щекоча щёки. Виноватый, ласкался ― за ветер вымаливал прощения.       И ему нече поддаваться. Дождь ― обманчивый любовник, минке шепчущий на самой поверхности ― близь, близь смертушка твоя.       Глядишь, и Роб от него это услышит.       Почудилось, буря бормотала с вышины. Близь, близь смертушка твоя.       Думаешь, скроешься?       Эко судьба тебя разбаловала, потрясая перед взором зелёным лучом, что погремушкой над чадом.       ― Капита-ан! ― заорали на нижней палубе. ― Кэп! Паруса-а! Узел…       Дальше Роб не разобрал ― дождь перекрикивал. Не слушай. Не переспрашивай. Не ступай.       Перед морским Сигудом склонись ― коль до Ньёрда твои молитвы не дошли.       Коль не вручил морю зеркальца ― не успелось.       На нижней палубе заорали ― чьё-то тело, цепанувшись за грот-мачту, устремилось вниз. Паруса укрыли его, словно пара материнских рук.       Подтянув к себе рулевого за рукав, Роб врезал его ладонь в штурвал до визга.       То ли рулевого, то ли штурвала.       То ли кого-то за бортом. Сорвались?       ― Выпустишь — на гальюне ночевать будешь. Ясно?       Рулевой закивал, стирая ладони о штурвал. А не отпустил. Хваткий. Представлял, верно, заместо Робову шею.       Ты крепче стискивай. Тогда авось и добьёшься хоть одного хрипа.       Роб бросился к вантам, задирая голову. Ладонью укрывался от дождя ― заливал в самые глаза, будто дурной сон, привидевшийся в комнатке «Пьяного гарпунщика».       Правда ли, что сны дышат морем?       земля тебе дом       Правда ли, что море питается чужими снами?       Вот отчего солоно. Невесть сколько у Роба бывало горьких.       Уцепившись за ванты, принялся взбираться. Паруса хлестанули по харе, словно рассерженная мать ― сынка-шалопая.       Не вздумай. Разобьёшься.       Под сапогом лопнула просмоленная верёвка ― Роб крепче схватился за те, что под рукой. Упивался дождём, схлёбывая в рот.       Ежели смотреть в око морскому Сигурду, так только для того, чтоб ему подмигнуть.       В другой раз.       Близь, близь смертушка твоя.       С нижней палубы вновь послышались крики, и что-то громыхнуло. На борту? За ним?       У Роба в голове?       Словно обронил в памяти воспоминание       земля тебе дом       об умирающем старике.       Узел засёк на грот-мачте ― где копошился заточённый парус. Поднывал на ветру, как пленник варваров.       Варвары здесь они. Не стихия вовсе.       На ощупь выискал ножны на поясе ― пока рукоять леуку не далась в руку. Кромсанула резьбой вскрытые островки мозолей.       Значит, это ― точно явь.       Вытянув нож, Роб дотянулся самым остриём до узла ― поддеть-поддеть-надавить только как на волдырь       гнойник       земля тебе дом       вскрыть ― освободить пленника       беги-беги       а ты роб роб?       Он подался вперёд ― попружинив пятой на верёвке, ― и узел лопнул. Хлестнувший парус ― месть за плен ― выбил из руки леуку.       До красноты на ладони. Касание только резьбу и упомнило.       ― Slyna!       Ежели клинок угодил в воду ― пусть выколет морскому Сигурду око.       Внизу тон голосов матросни переменился, будто ветер, ― парус наконец удалось закрепить. Роб крепче схватился за ванты ― как бы буря его вслед за леуку не увлекла.       Тоже ― привороты наводит. Хочешь поглядеть, чего там, за гранью болезненных снов?       Где переступишь ― и       холода глубинного хлебнёшь? на песке калёном разнежишься?       Щурясь, Роб вглядывался вдаль ― небо там покрывалось желтоватой белизной, будто парное молоко ― пеной. Счищались тучи, что рыбья сизая чешуя.       Вдохнёшь ― и запах в нос долбанёт.       ― Миновала беда! ― заорал снизу Нут. ― Господь, верно, нас зачем-то уберёг!       Мачта покренилась вправо, зацепленная тучей, как сотканной из войлока.       Обернувшись, Роб поглядел в рябую воду ― будто пошедшая морщинами старушечья кожа.       Ока морского Сигурда не узрел. А на глубине что-то выло, вы-ы-ыло ― до самых Робовых ушей достигая.       Впрямь, что ли, выколол леуку. Саамцы болтали ― ещё, ка̄ннҍц, сгодится.

* * *

      К ночи море успокоилось, стоило взять курс на зюйд. Сверившись с компасом, Роб доверил это дело ― покамест, правда, ― рулевому. Больно рвался опосля своего       ихнего, сказал       триумфа днём.       Матросня дрыхла в трюме, Роб ― в капитанской каюте. Только сегодня сны море кормить не возжелали ― не шли, и всё тут.       Сколько б ни крутился со спины на живот.       Сев в койке, Роб оглядел ладони ― взбухшие мозоли покалывало. Жаль, не собака ― не залижешь.       Жаль, не собака ― и нюх не приведёт к потерянному леуку да минке.       С первым ещё смириться можно. Со вторым ― ну нет. Плох тот капитан, что не в силах сыскать гнездовье китов, ― то уж любой на китобойце ведает.       Поднявшись, Роб вышел из каюты прочь. Спёртый воздух крал мысли. На палубе свежий ― будил нежеланные.       Ежели вернутся в Нурланн с порожними салотопками ― можно и сапоги стягивать с ног       земля тебе дом       земельку наконец нащупав.       Многие трепались ― зря нынче пошёл в китобои. Работёнка дерьмовая ― вдобавок всех, кого хотели, давным-давно перебили.       Отряхивайся-оттирайся       сколько тебе потребуется деньков?       и рыбачить на Эланд. Оседать, как жадная чайка.       Остановившись у штирборта, Роб возложил на него ладони ― пущай маленько студит. Ветерок ― дитя притихшей бури ― помогал. Глупое ребячьё.       Услышав плеск, Роб нахмурился. Огляделся ― матрос на вахте дремал. Руки порожние ― а думал, точно ведь с бутылём аквавита тискается.       Прислушался вновь. Понял ― у бакборта.       Пересёкши палубу, Роб остановился, выглянув из-за борта. Чуть было не отпрянул ― да только крепче стиснул кулаки.       Ладонь кольнуло ― будто осколки вдавливал в плоть.       Из воды на него глядел… юнец, что ли, ― сразу не понять. Поначалу Роб заприметил острые уши, отогнутые назад ― что у настороженного зверька. Видал точь-в-точь такие у смешных куколок ниссе, любимых детишками на Рождество.       Ну а опосля не глаза ― глазища. Мокрые ― как у всех морских созданий.       Юнец что-то прижимал к груди, пока в проблеске ночного светила Роб не увидел ― нож.       Вонзит в него?       В отместку за ослепшего папашу.       Только его ― кто? О́дин али морской Сигурд?       ― Твой? ― вопросил юнец, протянув ему было леуку.       Роб узнал по резьбе ― тонкие пальцы оплели рукоять, как водоросли.       ― Мой язык ведаешь? ― нахмурился он.       ― Это ты ― мой.       Это-то точно ― сон.       Спустившись маленько по штормтрапу, Роб принял от него леуку, как дар откуда-то с глубины.       Авось и брать не стоило?       Сколько ни сплавляйся в море, а при нём всегда ты ― восторженный юнга, цепляющий проклятья, как минке ― мурен на пузо.       Вручив Робу нож, юноша разбил чёрную, что нефрит, водную гладь. Вслед ему потянулся рыбий хвост.       В море день недели неведом ― а четверг завсегда таки признаешь.